Я сердце оставил в чащобе глухой
Меж юной рябиной и старой ольхой,
Зарыл под корнями, укрыл, точно клад —
И дикие стебли его сторожат.
Я мыслям позволил бродить без забот
По тропам и травам бескрайних болот,
Где зелен тростник и лепечут ручьи —
На волю я выпустил мысли свои.
А душу я отдал холмам вековым —
Их спинам зеленым, бокам меловым…
Где волны шумят и пасутся стада,
Осталась душа моя там навсегда!
Золото и закон
Песня о пятой реке
Господь, сотворивший в Эдеме
Четыре Великих Реки,
Промолвил каждой: «Теки!
И вот тебе Царь и Племя».
Когда же он так повелел,
Пришел Израиль смуглоликий,
Но не было рек у Владыки,
Чтоб дать Израилю в удел.
И молвил ему Господь:
«Швырни на землю щепоть
Песка из желтой пустыни —
И потечет Река,
Незрима, но глубока,
Вкруг тверди земной отныне,
И станет народ твой впредь
Этой Рекой владеть».
И стало по слову Творца,
И в темных жилах Земли
Ручьи, змеясь, потекли,
И не было им конца,
И в Реку слились, чей звон
Колеблет троны царей
И тешит в лавке купца:
Золото – имя ей.
И выпустил Израиль
Свой царский жезл из руки,
Усевшись возле Реки,
Текущей тысячи миль,
То медленной, то бурлящей,
То в землю вновь уходящей,
И лишь ему одному
Ведомо – почему.
Недаром он – господин
Великой Пятой Реки,
Чей плеск у него в крови,
Чей звон у него в ушах,
И знает лишь он один,
Где стали воды мелки
И что за родник иссяк
В далеких южных степях.
Он знает наверняка,
Когда разольется Река
И что за ледник сошел
С далеких северных гор,
И засуху, и дожди
Он чует издалека,
И служит звонкий поток
Ему с незапамятных пор.
Он – властелин без меча,
Без трона могучий правитель,
В скитаниях век свой влача,
Он всюду лишь гость, как встарь,
Полмира – его обитель,
Нигде он не государь!
Лишь водами Пятой Реки,
Чьи тайны столь глубоки,
Владеть Израилю дано:
Так было предречено.
Стояла третья неделя ноября, самый разгар охоты на фазанов. В Дальнем Лесу не смолкала пальба. Но здесь, в этой обрывистой, овражистой стороне, никто не охотился, кроме деревенских биглей, которые время от времени убегали из конуры, чтобы провести денек на воле. Дан и Уна наткнулись на пару таких вольнолюбивых псов, гонявшихся по заднему двору за кошкой. Эти бездельники были не прочь поохотиться на кроликов и охотно последовали за ребятами – сперва вдоль приречного луга, потом через ферму «Липки», где старая свинья дала им хороший отпор, и, наконец, к заброшенной каменоломне, где им удалось выгнать лисицу.
Рыжая помчалась к Дальнему Лесу, спугнув по дороге всех фазанов, спасавшихся тут от великого истребления на другом конце долины. Снова загрохотали жестокие ружья, и ребятам пришлось силой удерживать собак, чтобы они не убежали и не попали под случайный выстрел.
– Ни за что на свете не согласился бы я стать фазаном, особенно в ноябре, – сказал запыхавшийся Дан, догнав Оболтуса и ухватив его за шею. – Чему ты смеялась?
– Просто так, – ответила Уна, сидя верхом на толстобокой Флоре. – Погляди-ка! Эти глупые фазаны летят обратно в свой Дальний Лес вместо нашего, где их никто бы не тронул.
– Пока тебе самой не захотелось бы поохотиться! – Высокий старик внезапно выступил из-за кустов остролиста возле тропинки на Волатерры. Дети подпрыгнули от неожиданности, а собаки застыли в стойке, словно спаниели. На незнакомце было длинное одеяние из темного плотного сукна, подшитое и отороченное рыжеватым мехом, и он поклонился ребятам таким низким, старинным поклоном, что они невольно смутились.
– Вы не боитесь? – спросил он, глядя им прямо в глаза и слегка поглаживая свою великолепную седую бороду. – Не боитесь, что вон те стрелки, – он кивнул головой в сторону несмолкающего «пиф-паф» из долинной рощи, – могут и вас ненароком подстрелить?
– Видите ли, – начал Дан, в таких вопросах он любил быть точным, – старик Хоб… в общем, наш старый друг рассказывал, что одного из загонщиков на прошлой неделе хорошо подперчило – то есть ранило дробью в ногу. Но мистер Мейер – он любит стрелять кроликов – дал Уэкси Гарнету соверен, и Уэкси хвастался Хобдену, что за такие деньги он согласился бы и на двойную порцию.
– Он не понимает тебя, Дан! – воскликнула Уна, видя, как лицо старика побледнело и задрожало. – Не нужно было…
Она не успела договорить, как из зарослей остролиста шумно выбрался Пак и стал что-то объяснять старику длинными иностранными словами. В тот день хорошо подморозило, и на Паке тоже была длинная одежда, которая совершенно изменила его привычный вид.
– Да нет! – сказал он наконец по-простому. – Ты неверно понял мальчика. Вольный хлебопашец был только слегка ранен на охоте, по чистой случайности.
– Знаю я эти случайности! И что сделал жестокий барон? Засмеялся и проехал мимо?
– Это был не барон, а один из вашего народа, успокойся, Кадмиэль! – Глазенки Пака лукаво блеснули. – Он дал вольному хлебопашцу золотую монету, и дело было улажено.
– Еврей пролил кровь христианина, и дело было улажено?! – вскричал Кадмиэль. – Ни за что не поверю! Они его пытали?
– Никто не может быть арестован, оштрафован или казнен, пока вина его не будет доказана судом равных, – торжественно произнес Пак. – В Англии один закон и для еврея, и для христианина – закон, который был подписан в Раннимеде!
