— Вы делаете то, в чем меня же и упрекаете, — заметил я. — Вы судите о поступке Гарнье, хотя вы не стояли с ним на баррикаде…
— Возможно, — согласился Арман. — Возможно, я не имею права судить о нем.
Мы помолчали. Я сказал:
— Вы миритесь с тем, что работаете лишь на краткий отрезок будущего.
— Краткий отрезок будущего или жизни: этого довольно, ведь это наш человеческий удел, — сказал он. — Мне было бы довольно знать, что через полсотню лет запретят применять на фабриках детский труд и принуждать людей работать больше десяти часов, что народ сможет выбирать своих представителей и что пресса будет свободной. — И снова он пристально посмотрел на меня. — Вы находите условия рабочих ужасными, так подумайте о тех, кто был вам знаком, только о них: разве вам не хочется изменить их судьбу?
— Однажды я видел улыбку ребенка, — ответил я. — Меня тронуло, что это дитя может иногда улыбаться. Да, бывают минуты, когда их судьба мне небезразлична. — Я посмотрел ему в глаза. — Но потом эти чувства гаснут.
Он встал и положил руку мне на плечо:
— И что с вами станет, если они угаснут навсегда?
— Не знаю, — признался я.
Цветы в вазе, тиканье часов на стене, обои в желтую полоску… Куда мне идти, если я расстанусь с их миром, и что мне делать, если я перестану им подчиняться?
— Надо жить сегодня, Фоска, — с нажимом сказал Арман. — С нами, для нас, но это и для вас тоже… Пусть сегодняшний день станет для вас важным.
— Но слова остывают у меня в горле, желания — в сердце, а жест — на кончиках пальцев.
Он снова посмотрел на меня хорошо знакомым мне, испытующим взглядом прагматика.
— Во всяком случае, позвольте нам пользоваться вами. Ваше имя и ваша личность внушают людям уважение. Приходите на встречи, на собрания, сопровождайте Лауру в ее поездках по провинции.
Я молчал, и он в нетерпении спросил:
— Ну что, вы согласны?
— У меня нет причин для отказа, — вздохнул я.
— Двух франков в месяц довольно, — говорила Лаура, — и тогда все работники прядильных фабрик будут защищены от болезней, безработицы и нищеты в старости. Вы могли бы прервать работу на несколько дней, когда сочтете нужным начать забастовку.
Собралась лишь горстка людей, они хмуро и устало ее слушали. По всем городам одно и то же: слишком изнуренные ежедневной работой, они были не в силах желать другого будущего, кроме вечернего ужина и ночного сна, к тому же их жены боялись перемен.
— Кто станет распоряжаться всеми этими деньгами? — спросил один из них.
— Вы сами выберете комитет, который станет перед вами отчитываться каждый месяц.
— У этого комитета будет слишком большая власть.
— Ваша задача — следить за его тратами.
— Чья — наша?
— Тех, кто не поленится приходить на собрания.
— У комитета будет много денег, — заметил мужчина.
Они охотно отдавали бы два по франка в месяц, но их пугала темная сила, которую представляла собой касса взаимопомощи: они боялись, что у них появятся еще одни хозяева. Лаура пыталась убедить их своим страстным надтреснутым голосом, но их лица оставались безучастны. Когда мы вышли из комнаты, где проходило собрание, она сказала мне со вздохом:
— Они не доверяют нам.
— Они и самим себе не доверяют.
— Да, — кивнула она, — и это неудивительно: они всегда знали лишь свою слабость.
Она плотнее укуталась шалью; было нехолодно, но накрапывал дождь; с тех пор как мы приехали в Руан, дождь то моросил, то лил ручьем.
— Я простудилась.
— Вам надо, прежде чем идти в номер, выпить стакан горячего грогу.
Шаль у нее была совсем легкой, туфли намокли. Когда она села на обитую кожей скамью, я увидел ее покрасневший нос и большие мешки под глазами, а ведь она могла бы мирно сидеть у огня, высыпаться по ночам, могла быть привлекательной, элегантной и, несомненно, любимой. Вместо этого она колесила по дорогам, недосыпала, ела когда придется и не берегла ни своих туфель, ни саму себя. И чего ради?
— Вы совсем себя не бережете.
Она пожала плечами.
— Вам следовало бы чуть больше думать о себе.
— Думать о себе невозможно.
В ее голосе слышалось сожаление. Арману было не до нее, заботы Спинеля ее раздражали. Я сопровождал Лауру в поездках по городам Франции, но разговаривали мы мало.
— Я восхищаюсь Арманом, — сказала она. — Он так уверен в своей правоте, он никогда не сомневается.
— А вы сомневаетесь?
Она поставила стакан; ее бледные щеки немного порозовели от горячего грога.
— Они не хотят слышать того, о чем мы им говорим… Иногда я себя спрашиваю, не лучше ли оставить их в покое?
— А чем тогда займетесь вы?
Она чуть улыбнулась:
— Я вернулась бы на юг, там моя родина. Я спала бы в гамаке под пальмой и позабыла бы обо всем.
— Почему бы вам так и не поступить?
— Я не могу, я не смогла бы забыть все увиденное. Слишком много нищеты и страдания: с этим трудно смириться.
— Даже если бы вы были счастливы?
— Я не была бы счастлива.
В тусклом зеркале напротив нашего столика я видел ее лицо, влажные локоны под черным капором и ее усталые бархатные глаза.
— И все же мы трудимся не напрасно, как вы думаете? — спросила она.
— Разумеется.
Она передернула плечами и посмотрела мне в глаза:
— Почему вы никогда не говорите того, что думаете?
— Просто я ни о чем не думаю.
— Это не так.
— Уверяю вас. Я не в состоянии ни о чем думать.
— Почему?
— Давайте не будем говорить обо мне.
— Но я хочу говорить о вас.
— Слова имеют для нас с вами различный смысл.
— Я знаю. Вы однажды сказали Арману, что вы не из этого мира. — Ее взгляд коснулся моих рук и снова вернулся к лицу. — Но это неправда, — продолжала она. — Вы же сидите напротив меня, мы беседуем. Вы человек, пусть со странной судьбой, но вы принадлежите этому миру.
Она говорила напористо, ее голос ласкал и звал; и в глубине, под слоем остывшей лавы и пепла, что-то шевельнулось. Шершавая кора старой липы прижималась к моей щеке, платье в лиловую полоску таяло в глубине аллеи.
— Если бы вы захотели, я могла бы стать вашей подругой.
— Вам не понять. Никто не в силах понять, кто я такой.
— Ну так объясните мне.
