Несколько дней на перекрестках сияли победные огни, народ плясал на площадях, а процессии обходили крепостные стены, распевая Te Deum.
[3]
Потом ткачи принялись ткать, нищие выпрашивать милостыню, а водоносы сновать по городу, сгибаясь под тяжестью бурдюков. На разоренной равнине пшеница не уродилась, и народу пришлось есть черный хлеб. Горожане облачились в новые одежды, обули башмаки. Прежних управляющих сместили, но иных перемен в Кармоне не замечалось.
— Гаэтано д’Аньоло слишком стар, — нередко твердил мне Леонардо Ведзани, сгоравший от нетерпения.
Леонардо был моим другом; он превосходил всех в состязаниях, где требовалась сила, и я чувствовал, что в нем есть частица сжигавшего меня огня. Однажды вечером во время устроенного им пира, куда мы все были приглашены, мы захватили старика Гаэтано и заставили его отречься от власти. Он отправился в изгнание, а его сын и Леонардо Ведзани взяли власть в свои руки.
Народ, уже ничего не ждавший от Гаэтано, с радостью встретил рождение новых надежд. Старые чиновники были замещены новыми людьми, и площади вновь огласились праздничным шумом. Была весна, на равнине цвели миндальные деревья, и небеса еще никогда не казались столь синими. Я часто скакал на коне по холмам, простиравшимся до горизонта, и смотрел на раскинувшуюся передо мной до самой дальней линии синих холмов зеленовато-розовую ширь. Я думал: за этим холмом есть другие долины и другие холмы. Потом я глядел на возвышавшуюся на скалистом утесе Кармону, ощетинившуюся восемью горделивыми башнями: здесь билось сердце огромного мира, и вскоре моему городу предстояло исполнить свое предназначение.
И вновь наступала весна, вновь цвели миндальные деревья, под голубыми небесами разворачивались празднества; но на площадях не струился ни один фонтан, везде по-прежнему стояли ветхие лачуги, а широкие ровные улицы и белые дворцы существовали лишь в моих мечтах. Я спросил у Ведзани:
— Чего ты ждешь?
Он удивленно поглядел на меня:
— Ничего не жду.
— Чего ты ждешь, почему не действуешь?
— А разве дело не сделано? — спросил он.
— Зачем же ты взял власть, если ничего не предпринимаешь?
— Я взял власть, она моя, и этого мне достаточно.
— О, если б я был на твоем месте! — страстно воскликнул я.
— И что?..
— Я заключил бы для Кармоны могущественные союзы, я вел бы войны, расширял наши земли, возводил бы дворцы…
— Для этого потребуется много времени, — заметил Ведзани.
— Время у тебя есть.
Лицо его вдруг омрачилось.
— Ты отлично знаешь, что его нет.
— Народ тебя любит.
— Это продлится недолго. — Положив руку мне на плечо, он сказал: — Чтобы довести до конца все великие дела, о которых ты твердишь мне, нужны годы! Но сперва придется многим пожертвовать! Они быстро возненавидят меня и прикончат.
— Ты можешь защищаться.
— Не хочу уподобиться Франческо Риенци, — с горечью бросил он. — Впрочем, тебе известно, сколь бесполезны любые меры предосторожности. — Лицо его осветилось улыбкой, которая так нравилась мне. — Смерти я не боюсь. По крайней мере впереди у меня несколько лет жизни.
Он был недалек от истины; два года спустя Жоффруа Массильи велел своим подручным задушить его; этому хитрецу удалось привлечь на свою сторону знать, даровав крупные привилегии; правил он не лучше и не хуже других; во всяком случае, можно ли ожидать, чтобы человеку удалось оставаться у власти достаточно долго, чтобы успеть обеспечить городу процветание и славу?!
Отец мой состарился; он потребовал, чтобы я женился, хотел, пока еще жив, полюбоваться на внуков. Женился я на Катерине д’Алонзо, дочке знатного горожанина, она была хороша собой, благочестива, а волосы ее сверкали, как чистое золото; она подарила мне сына, которого мы нарекли Танкредом. Отец вскоре умер. Мы похоронили его на кладбище, что возвышалось над Кармоной; я смотрел, как опускают в яму гроб, где покоилось мое собственное иссохшее тело, мое бесполезное прошлое, и сердце мое сжалось. Суждено ли мне, как ему, умереть, ничего не совершив? В последующие дни при виде Жоффруа Массильи, скачущего на коне, я невольно сжимал рукоятку меча, но у меня мелькала мысль: все тщетно, ведь меня тоже прикончат.
В начале 1311 года генуэзцы выступили против Флоренции; богатые, сильные, снедаемые жаждой успеха, они покорили Пизу, они хотели подчинить себе весь север Италии, а быть может, их честолюбивые замыслы простирались гораздо дальше. Они потребовали от нас заключить союз, чтобы было легче сокрушить флорентийцев и поработить нас: им требовались подкрепления, лошади, продовольствие, фураж и свободный проход через наши земли. Жоффруа Массильи принял их посланца с большим почетом; поговаривали, что генуэзцы готовы заплатить ему за содействие золотом, а человек он был алчный.
Двенадцатого февраля в два часа пополудни, когда блистательный кортеж сопровождал посланца генуэзцев на равнину, в сердце Жоффруа Массильи, проезжавшего на коне под моими окнами, вонзилась стрела: я лучше всех в Кармоне стрелял из лука. Тотчас мои люди пронеслись по городу с криками «Смерть генуэзцам!», а горожане, тайно предупрежденные мною, захватили герцогский дворец. К вечеру я стал правителем Кармоны.
Я велел вооружить всех мужчин; крестьяне покинули равнину и укрылись за крепостными стенами, прихватив с собой зерно и скот; я отправил гонцов к кондотьеру Карло Малатесте, призывая его на помощь. Затем я закрыл врата Кармоны.
— Пусть разойдутся по домам, — сказала Катерина. — Во имя Господа, во имя любви ко мне, во имя нашего ребенка, пусть разойдутся по домам.
Она опустилась передо мной на колени, слезы текли по щекам, покрытым красными пятнами. Я провел рукой по ее волосам. Тусклые и ломкие волосы, бесцветные глаза, тощее, серое тело под бумазейным платьем.
— Катерина, ты ведь знаешь, наши закрома пусты!
— Так нельзя, это невозможно, — растерянно проронила она.
Я оглянулся. Сквозь приоткрытое окно во дворец проникали холодный ветер с улиц и тишина. В тишине черная процессия спускалась по главной улице, и люди, стоя на пороге домов или высунувшись из окон, смотрели на молчаливое шествие. Доносились лишь мягкая поступь толпы и позвякивание конских подков.
— Пусть разойдутся по домам, — повторила она.
Я перевел взгляд с Джакомо на Руджеро:
— Нет ли другого средства?
— Нет, — глухо сказал Джакомо.
— Нет, — покачал головой Руджеро.
— Тогда почему бы не прогнать и меня? — в отчаянии предложила Катерина.
— Ты моя жена, — возразил я.
— Я лишний рот. Мое место среди них. О, я заслуживаю презрения! — Она закрыла лицо руками. — Господи! Помилуй нас, Господи! Помилуй нас.
