— Видишь, — обратился он ко мне равнодушно, — насекомое сейчас высоко наверху, под белым потолком галереи, и его видно только потому, что оно движется. Глядя отсюда, можно было бы подумать, что это птица высоко в небе, если считать потолок небом. Моль этот потолок, вероятно, так и воспринимает, и только мы знаем, что она ошибается. А она не знает и того, что мы это знаем. Не знает она и о нашем существовании. Вот и попробуй теперь установить с ней общение, попытайся. Можешь ли ты ей сказать что-нибудь, все равно что, но так, чтобы она тебя поняла и чтобы ты был уверен, что она тебя поняла до конца?
— Не знаю, — ответил я, — а ты можешь?
— Могу, — сказал старик спокойно, хлопнув руками, убил моль и показал на ладони ее расплющенные останки. — Ты думаешь, она не поняла, что я сказал?
— Так можно и свече доказать, что ты существуешь, загасив ее двумя пальцами, — заметил я.
— Разумеется, если свеча в состоянии умереть… Представь теперь, — продолжал он, — что есть кто-то, кто знает о нас все то, что мы знаем о моли. Кто-то, кому известно каким образом, чем и почему ограничено наше пространство, то, что мы считаем небом и воспринимаем как нечто неограниченное. Кто-то, кто не может приблизиться к нам и только одним-единственным способом — убивая нас — дает нам понять, что мы существуем. Кто-то, чьей одеждой мы питаемся, кто-то, кто нашу смерть носит в своей руке как язык, как средство общения с нами. Убивая нас, этот неизвестный сообщает нам о себе. И мы через наши смерти, которые, может быть, не более чем просто урок какому-нибудь скитальцу, сидящему рядом с убийцей, мы, повторяю, через наши смерти, как через приоткрытую дверь, рассматриваем в последний момент какие-то новые пространства и какие-то другие границы. Эта шестая, высшая степень смертного страха (о котором нет воспоминаний) держит всех нас вместе, в одной игре, связывает всех ее участников, не знакомых друг с другом. В сущности, иерархия смерти — это то единственное, что делает возможной систему контактов между различными уровнями действительности в необъятном пространстве, где смерти, как отзвуки отзвуков, повторяются бесконечно…
Пока сторож говорил, я думал: если все, что он здесь рассказывает, — плод мудрости, опыта или начитанности, то это не заслуживает внимания. Но что, если вдруг он просто в этот момент оказался в таком положении, из которого ему открывается лучший вид и другие горизонты, чем всем остальным или ему же самому день назад?..»
Ябир Ибн Акшани некоторое время жил скитальцем. Вместе со своим музыкальным инструментом, сделанным из панциря белой черепахи, он бродил по селам Малой Азии, играл и гадал, пуская в небо стрелы, воровал и выпрашивал по два сита муки каждую неделю. Погиб он в 1699 году от Исы странной смертью. В то время он болтался по четверговищам (местам, где по четвергам бывают ярмарки) и везде, где ему удавалось, пакостил людям. Плевал им в трубки, связывал друг с другом колеса на повозках, узлом завязывал чалмы, так что без чужой помощи их было не распутать, и тому подобное. А когда он настолько досаждал прохожим, что те накидывались на него с побоями, то, воспользовавшись неразберихой, потрошил их карманы. Он как будто выжидал, когда придет его время. Однажды, решив, что это время пришло, потребовал от одного крестьянина, у которого была рыжая корова, привести ее за плату на определенное место в определенный час. На этом месте уже целый год не было слышно ни единого звука. Крестьянин согласился, привел корову, и она проткнула Ибн Акшани рогами, так что он упал замертво там, где стоял. Умер он легко и быстро, будто заснул, и под ним в этот момент появилась тень, — может быть, только для того, чтобы встретить его тело. После него осталась лютня из панциря белой черепахи, в тот же день превратившаяся в черепаху, ожившую и уплывшую в Черное море. Лютнисты верят, что когда Ябир Ибн Акшани вернется в мир, его черепаха опять станет музыкальным инструментом, который заменит ему тень.
Похоронен он в Трново, недалеко от Неретвы, на месте, которое сейчас называется Шайтанова могила. Год спустя после того, как его похоронили, один христианин с Неретвы, хорошо знавший жизнь Акшани, отправился по какому-то делу в Салоники. Там он зашел в лавку купить вилку с двумя зубцами, которую используют для того, чтобы отправить в рот сразу два вида мяса — свинину и говядину. Когда хозяин лавки вышел к нему, чтобы его обслужить, человек этот сразу узнал в нем Акшани и спросил, откуда он взялся в Салониках, если год назад его похоронили в Трнове.
— Приятель, — отвечал ему Акшани, — я умер, и Аллах осудил меня на веки веков, и вот я здесь торгую, и у меня есть все, что положено. Только не ищи у меня весов, потому что взвешивать я больше не могу. Поэтому и торгую саблями, ножами, вилками и разными орудиями, которые идут на штуки, а не на вес. Я всегда здесь, но в одиннадцатую пятницу каждого года должен лежать в могиле. Знаешь, я дам тебе товара в долг сколько хочешь, ты только напиши бумагу, что вернешь, когда договоримся…
Неретлянин согласился, хотя был день, когда трубки пищат и не раскуриваются, они составили бумагу со сроком после одиннадцатой пятницы, которая приходилась на месяц реби-уль— эвел; неретлянин окинул взглядом всю лавку и вернулся домой, забрав товару столько, сколько хотелось. В пути возле самой Неретвы на него напал разъяренный кабан, которого он с трудом отогнал палкой. Однако зверю удалось отодрать у него конец пояса голубого цвета. Когда наступил месяц реби-уль-эвел, неретлянин накануне одиннадцатой пятницы взял пистолет и ту самую вилку, которую он купил в Салониках, раскопал Шайтанову могилу и увидел там двоих. Один лежал на спине и курил трубку с длинным чубуком, а другой, в стороне от него, молчал. Когда он прицелился в них из пистолета, тот, что курил, выпустил ему в лицо дым и сказал:
— Меня зовут Никон Севаст *, и со мной у тебя дел нет, потому что я похоронен на Дунае. — С этими словами он исчез, только трубка осталась в могиле. Тогда зашевелился второй, и неретлянин узнал в нем Акшани, который укоризненно сказал ему:
— Э-э, приятель, я ведь мог погубить тебя в Салониках, да не захотел и даже помог тебе. Что ж у тебя за вера, что ты так мне за это платишь… — При этих словах Акшани рассмеялся, и неретлянин увидел у него во рту обрывок своего голубого пояса… Тут он собрался с духом, перевернул пистолет вверх курком и выстрелил в Акшани. Тот попытался дотянуться до него, но только оцарапал — было уже поздно: грохнул выстрел, и пуля попала туда, куда он целился. Акшани взревел, как вол, и могила наполнилась кровью.
Придя домой, неретлянин положил оружие и хватился своей двузубой вилки, но ее нигде не было. Пока он стрелял в Акшани, тот ее украл…
По другому преданию, Ябир Ибн Акшани вообще не умирал. Однажды утром в 1699 году в Царьграде он бросил лист лавра в лохань с водой и сунул туда голову, чтобы вымыть свой чуб. Его голова оставалась под водой несколько мгновений. Когда он ее вынул, вдохнул воздух и выпрямился, вокруг него больше не было ни Царьграда, ни царства, в котором он умывался. Он находился в стамбульском отеле высшей категории «Кингстон», шел 1982 год от Исы, у него была жена, ребенок и паспорт гражданина Бельгии, он говорил по-французски, и только на дне раковины марки F. Primavesi & Son, Corrella, Cardiff лежал мокрый лист лавра.
