И Левач действительно выздоровел. Посреди ночи у него вдруг открылся нос и спустя долгие недели донеслись и напугали запахи собственного тела, чужие и резкие. Он чувствовал, что через него прошли тысячи снов, которые он не запомнил, так же, как вдоль берегов Савы за минувшие ночи протекло множество вод, хотя никто их в потемках не считал. С первыми бабочками он вышел на луг, как-то перекошенный, и ему показалось, что вода в реке поднялась выше берегов и лишь чудом удерживается на этой высоте. Так, с пьяными ушами и трезвыми глазами, он продолжил работу.
Словно во сне, заканчивал Левач строительство, выкладывал окна наверху и навешивал ставни и ворота внизу, когда вдруг понял, что в каждый проем невольно произносит, как в школьные годы, по одной фразе из речи Цицерона против Каталины: «Вспомни, наконец, вместе со мной ту позапрошлую ночь, и увидишь тотчас, что я гораздо больше стараюсь для спасения, чем ты для гибели государства!» Но теперь Левач говорил не для того, чтобы выучить речь. Он произносил фразы «In Catilinam» в последний раз и, произнеся, забывал их навсегда, оставляя в окнах и дверях здания, которое строил, словно зарывал тайник в землю: «Есть в этом городе некоторые, кто или не видит того, что несет угрозу, или держит в тайне то, что видит…»
«Этот мир принадлежит не нам, — думал строитель, — а нашим отцам и их ровесникам, и они понимают это и ведут себя как его собственники. А я и мои сверстники были и остались лишь несчастными слугами тех, кто вошел в этот город, опираясь на саблю, или приплыл с чужой армией. От поколения наших отцов мы получили не только положение слуг, но и сгоревший, наполовину уничтоженный мир, голодное детство, и те, кто нам это дал, сделали из этого достоинство, у которого мы до сих пор в рабстве. А мы, мы сами здесь лишь для того, чтобы бросить какое-нибудь слово в чужое окно или дверь, мимо которых проходим…»
Когда башня была наконец закончена, Левач, поставив флюгер в виде петуха, поднялся наверх с чашей вина в руке, чтобы освятить постройку и взглянуть на город. Но города в бездне под ним не оказалось. Башня пробила своей верхушкой облака, и с нее ничего на земле не было видно. Здесь царила тишина, словно стоячая вода, которую лишь изредка нарушали из глубины под ней лай собак или стук топора… С земли тоже не были видны ни верхушка башни, ни флюгер-петух, который должен был показывать горожанам погоду и направление ветра. Левач сошел вниз в смятении и испуге, а народ, собравшийся под башней, смотрел в недоступную высоту, где она скрывалась в глуши неба, а потом разошелся со словами, что еще неизвестно, что Левач там такое в облаках построил. Один лишь Шишман Гак подошел к нему, стиснул руку и пробормотал:
«Как по-твоему, можно ли настоящую звезду открыть по ошибочным расчетам, а несуществующую — по точным?»
Но мучения Левача на этом не кончились. С весны, когда настала солнечная погода и глаза за зрение не платят, обе башни одновременно открылись жителям города, сверкая на солнце с одной стороны и несколько темнея с другой. И тогда выяснилось, что петухи на них показывают разную погоду. На меньшей башне Сандаля петух непрерывно вертелся и каждую минуту указывал новый ветер, чувствовал его малейшее дуновение и перемену. Петух на большой башне Левача показывал какую-то другую, свою погоду, очевидно, связанную с безмерным пространством, видным оттуда, и с ураганами, которые внизу, на земле, не дуют.
«На такой высоте ничего толком не видно, — говорили одни. — Нечего и зрение напрягать». «Зачем нам два петуха?» — спрашивали другие и предлагали укоротить башню Левача и сравнять ее с северной башней Сандаля Красимирича, чтобы и она служила повседневным нуждам горожан. А когда башни вырезали на медной пластине с изображением города, чтобы печатать с нее карты, гравер, ученик того самого русского, изобразил башню Левача меньше, а башню Сандаля (который и поручил ему эту работу) — больше, чем они были на самом деле, и в таком виде они появились на подносе, с которого все это и прочитано.
* * *
Когда рассказ был закончен, Дед-ага Очуз, находившийся уже на другом краю своей бороды, казалось, тоже завершил свои поиски.
— Теперь мы знаем, откуда следует входить в город, — сказал он сосредоточенно и вдруг повернулся к человеку перед собой: — Единственное, чего мы не знаем, — откуда ты знаешь все то, что рассказал. Не выдумал ли ты всю историю? Не может все это находиться на одном подносе, словно гора лепешек…
— Еще бы я не знал, — ответил незнакомец. — Кольцо в носу не спрячешь. Я — один из тех двоих, что строили Савские ворота…
III
На следующий день, когда турецкие войска вошли в Белград, Дед-ага Очуз одним из первых прорвался через ворота на Саве, торопясь как можно быстрее достичь церкви.
— Каждый свою смерть таскает с собой до удобного случая, — думал он и на полном скаку, боясь, чтобы его не опередили, метнул копье в замочную скважину, и оно, как ключ, пронзило дверь храма, открыв со скрипом двери Ружицы. И пока окружавшие церковь солдаты раскладывали вокруг нее огонь, Дед-ага Очуз, не покидая седла, соскабливал саблей глаза на чудотворной иконе Богородицы и прямо с лезвия слизывал целебную краску, кровавя себе язык и ожидая чуда, которое вернет ему зрение. В эту минуту башни у Савских ворот взлетели на воздух. Говорят, что за миг до взрыва петухи на них показали один и тот же ветер. В первый и последний раз.
Богомильская история
(перевод Д. Стукалина)
Богомилы верили, что в день Страшного Суда все зеркала засияют под покрывалами, так что и отражения грешников не избегут наказания. Прирожденная способность зеркал действовать постоянно не будет, однако, упразднена. Они, как говорят, продолжат свое дело, измененные настолько, что в день, когда зацветает вода, слепые зеркала станут вторить звукам вместо изображений. Раздающиеся в них крики осужденных — единственное, что спасется от всеобщей гибели…
Об этом разговаривали один воин и один юноша на краю некоего леса во время пожарища 1338 года, но для них этот год не был одним и тем же. Дым распугивал последних вечерних птиц, когда из леса послышался топот лошади, везущей камень для городской стены. Услышав его, воин спросил:
— Лошадь, чей топот сейчас слышен, — белая?
Вместо ответа юноша задал свой вопрос:
— Когда вечером ты слышишь, как снаружи шумят листья и ударяются о шатер, ты узнаёшь по шуршанию, какого они цвета: желтые, зеленые или красные?
— Узнаю, — ответил воин, — они красные.
В этот миг из леса вышел белый конь.
* * *
— Пусть в твоей руке будет мастерок, когда ты встретишься за холмом со строителями, — сказал юноша. — Но ты не будешь строить со мной город здесь, на твердом, потому что зрение твое для этого не годится. Строй Царьград из лунного камня ни на небе, ни на земле.
Юноша, произнесший эти слова, был царь Стефан Душан, а воин, с которым он разговаривал, — его визирь Хреля Драговоля. Так два властителя разделили владения. Душан взял землю Хрели и города вокруг Стримона, а Хреле не осталось ничего другого, как взлететь к небесным островам. Люди видели, как он летал туда-сюда между греческим и сербским лагерем, как отыскивал строителей, зодчих и мраморщиков, и дали ему имя Реля Крылатица. В день, когда зацветает вода и когда правители решили, что наступил Страшный Суд, Душан находился близ Царьграда и собирался взять его, а Хреля попробовал перелететь реку Стримон в надежде, что хотя бы тень его утонет в воде и избежит казни. Он ошибся: вода зацвела, и лишь эхо его голоса пробилось сквозь цветы, спаслось от суда и укрылось на своем небесном острове. И сегодня, когда лунные камни падают в реку Стримон, говорят, что это рушится город Хрели и слышно, как камни на лету поют его голосом, изгнанным с земли.
