В конце той книги, которую он читал, было несколько чистых страниц. В 1493 году монах Исайя из соседнего монастыря Студеницы записал на этих страницах, что в индиктионе июля месяца вышеуказанного года его позвали исповедать и причастить жителя градацкого предместья Ябучилу Прибаца, который хотел очиститься от страшного греха. Монах откликнулся на просьбу и выслушал нижеследующую:
Исповедь сторожа ветров
О своем детстве Прибац помнил лишь то, что родился он неподалеку от Горажде, в семье, где всегда было ровно семь человек. Отклонений от этого числа не допускалось. Отца он всегда называл не отцом, а дедом и знал о нем только то, что тот умел лечить болезни пением, в котором не должно было быть ни одного твердого (согласного) звука. От отца Прибац унаследовал превосходный слух, тонкий и с невероятным диапазоном, чем и заслужил уважение и особое положение в своей семье, где испокон веку талант слушания ценился выше, чем дар повествования. С детства научившись следить за птицами в небе, прислушиваясь к их полету и щебету, Прибац получил имя, которое сначала было греческим, а потом ради простоты переделано в Ябучилу. Дубровницкие купцы, которым семья Прибаца часто давала приют, привозившие им в подарок сукно, сладости, соль и пшеницу, однажды взяли молодого Прибаца с собой в Рашку, и он нанялся в Градаце сторожить ветры. Его новая работа заключалась в том, что он ходил с длинным пастушьим посохом с трещоткой наверху и большой, всегда заряженной мортирой, прислушивался ко всем изменениям, происходящим в глубинах неба, а в период новолуния и межсезонья залезал на самые высокие деревья и мортирой, пением и молитвами разгонял снегоносные ветры и градоносные облака. А если Прибацу не удавалось разогнать ветры и облака или же собрать их в кучу и прогнать подальше, он должен был звуком трещотки оповестить людей об опасности, надвигающейся на монастырь и его окрестности.
Как только Прибац оказался в Градаце, он сразу услышал рассказ о сокровищах святой королевы и о ее «поющем перстне», замурованном в монастырских стенах. Он жил не в доме — на берегу речки, воды которой несли орехи и яблоки, он построил себе лежак с навесом. Перед лежаком он поставил глиняную печь в виде маленькой, красиво раскрашенной церкви и, постоянно поддерживая в ней огонь, мог и зимой не покидать своего логова и слушать ветры даже ночью во сне. Иногда он лежал на лежаке без сна и старался услышать, как в стенах Градаца поет перстень, или же вставал и шел вдоль монастырской стены, время от времени прикладывая к ней ухо. Но он слышал только, как, роняя в песок слезы, хором плачут в монастыре безгласные свечи и как течет кровь из разрезанного хлеба святой трапезы. Уже во время первой такой прогулки Прибац заметил, что в одном месте птицы ночью поют совсем не так, как везде. Наутро он поднялся на холм, отдал свой слух и зрение во власть птиц, кружившихся над долиной, и сразу же определил, что южнее Градаца находятся несколько особенных деревьев, которые и высотой, и всем своим обликом привлекают к себе пернатых певцов совершенно определенного вида.
На этом заросшем деревьями и кустарником месте, по всей вероятности, когда-то был сад, устроенный на особенный византийский манер; древний садовник, насадивший его, был, видимо, непревзойденным мастером своего дела и хорошо знал, что разные птицы предпочитают разные деревья, поэтому, создавая сад, он заранее думал о созвучии птичьих голосов.
Полных шесть лет понадобилось Прибацу, чтобы обнаружить еще один такой сад, он был посажен немного севернее первого и чуть дальше от монастыря. Птицы и деревья здесь были совсем другими, и песня, как и следовало ожидать, не была похожа на песню первого сада. Если в нервом саду преобладал игольчатый дуб, то во втором было больше всего мирта и бузины.
В течение многих лет Прибац ходил то в тог, то в другой сад слушать пение птиц, и это продолжалось до тех пор, пока в 1459 году сербское государство не захватили турки и Градац не опустел. Монахи и городские жители покинули его, а Прибац вернулся в полуразрушенный монастырь, где побывали турки. Увидев обломки своего лежака, он впервые в жизни вошел в монастырские жилые постройки, выгоревшие, страшные, пустые, с обуглившимися рамами на окнах. Когда он раньше видел эти окна, беспорядочно разбросанные по монастырской крепостной стене, ему казалось, что они размещены как попало, без всякого смысла. Теперь, выглянув из них наружу и услышав доносившиеся звуки, он понял, что нашел поющий перстень. Перед каждым из семи окон старого здания находилось по одному византийскому садику, имевшему свое особое сочетание птичьих голосов, задуманное еще до рождения тех птиц, которые должны были в нем петь, и посаженному таким образом, чтобы вырасти и зазвучать после смерти своего садовника. Эти семь поющих садов опоясывали Градац и составляли «поющий перстень». Оставалось непонятным лишь одно — какое отношение это имело к сокровищам королевы Елены.
— Когда почувствуешь у себя внутри огонь, беги! — решил Прибац. — Кто знает, когда он погаснет и ты окажешься в темноте…
Впервые после того, как Прибац покинул Горажде, он решил побывать у себя на родине. Несмотря на старость, он нашел свою семью, которая по-прежнему насчитывала семь человек, но теперь Прибац уже не знал, кем приходится ему «дед». Он спросил «деда», что тот знает о поющих садах, и получил следующий ответ:
«Птицам и Богу принадлежат семь целебных звуков, а остальные, твердые, звуки принадлежат деревьям. Возвращайся и сам увидишь». На дорогу Прибац получил завязанный в кусок холста глиняный пирог с воткнутыми в него веточками, которые обозначали все «твердые звуки».
Вернулся назад он едва живой от усталости и старости, убил камнем ворону, сделал из ее кожи мешочек и стал обходить Градац, двигаясь от сада к саду и отламывая в каждом из них по одной веточке. Когда круг замкнулся и сторож ветров вернулся туда, откуда начал свой путь, он разложил все веточки в том порядке, в каком они были собраны. После дуба и бузины следовали ива, береза, рябина, ясень и, наконец, яблоко. Он сравнил веточки с теми, что лежали в его узелке, и прочитал:
Отгадав, таким образом, нужное слово — «трисводно», он вошел в опустевший храм Градаца и наверху, там, где сходились вместе три готических свода, обнаружил место, где были замурованы сокровища королевы Елены. Но ни ломать, ни долбить стену он не стал, ему не нужно было это богатство, он не хотел к нему даже прикасаться, он просто тут же послал за исповедником и после исповеди и причастия умер, сокрушаясь о том, что невольно открыл божественную тайну.
Исайя Студеницкий утешал исповедовавшегося очень просто: точно зная, как обстоит дело, он сообщил умирающему Прибацу, что ни тайна ноющего перстня, ни слово трисводно не имеют никакого отношения к королеве Елене и ее сокровищам. А то, что поющий перстень дал разгадку тайне и указал, где находится сокровище, просто еще раз свидетельствовало о том, что каждое настоящее откровение состоит из многих других маленьких гайн, тех, что служат ему и хранят в нем свои ключи.
* * *
В 1942 году рукопись монаха Исайи Студеницкого, датированная 1493 годом, была напечатана в одном французском журнале, посвященном вопросам славистики, а в шестидесятых годах XX века архитектор Оливера Маркович в очередной раз восстановила Градац. В конце весны 1968 года два французских туриста со старославянско-французским словарем, где было подчеркнуто слово трисводно, и пачкой свежих белградских газет вышли из своего «ситроена» в городе Дрвеник-на-Ибаре недалеко от Градаца. Они наняли местного продавца газет, чтобы он за хорошую плату отнес эти газеты на холм возле Градаца и там распродал. Тот, еще не Получив своей обычной почты и ничего не поняв, согласился, соблазнившись предложенной ему суммой. Когда, подойдя к монастырю, в котором молилось несколько человек, иностранцы сделали ему знак начинать продажу, продавец, вскрыв пакет с почтой и не веря своим глазам, начал громко выкрикивать слова, набранные крупным шрифтом на первой странице:
