Чтобы нравиться подруге, Этель купила учебник русского языка. Вечерами, лежа в кровати, она листала его. Повторяла ia lioubliou и совершенно нелогично выстроенные уроки, однако всё не могла запомнить, как спрягается глагол «любить». Однажды в швейной мастерской на улице Жоффруа-Мари она решилась и сказала, обращаясь к мадам Шавировой: Как pajiva- ietie? И пока графиня восторгалась, Ксения посмеялась над подругой, саркастически заметив: «Да, Этель очень хорошо говорит, она может сказать Как pajivaietie? Ia znaiou gavarit pa rousski и даже Gdie toiliet?» Этель почувствовала, что краснеет, но не знала отчего — от стыда или от гнева. Ксения умела объединять в своих словах оскорбление и похвалу, этому она научилась с детства, чтобы выжить. Некоторое время спустя, когда они гуляли по Парижу и зашли в Люксембургский сад, она дала Этель урок — темой его была любовь; урок состоял из фраз, не имеющих никакого практического значения. Она заставляла подругу повторять: Ia doumaiou chto ana ievo lioubit, Ia znaiou chto on iei'o lioubit и еще lioubov, vlioublionnyi, vlioublionna, — она произносила эти слова, проглатывая последний слог; daragaia, maia daragaia padrouga. Прикрыв глаза, говорила: Kharacho, mnie kharacho-o-o… Потом повернулась к Этель: Ту davolnaia?
В июле Лебединая аллея оказалась вдали от остального мира, потерявшись среди Сены. Именно там Ксения назначала ей свидания. Она никогда не прощалась так, как другие девочки: «Ну, тогда завтра, в это же время…» Просто поворачивалась на каблуках и быстро, большими шагами уходила прочь, мгновенно исчезая в толпе на улице Ренн или на бульваре Монпарнас. Этель выходила из дому рано, вид у нее был деловитый. «Куда ты?» — спрашивала Жюстина; Этель отвечала уклончиво: «Гулять с подругой». Ей не было нужды врать слишком много, она не выдумывала уроков фортепиано или репетиций хора.
На остров она спускалась по лестнице от моста. Утром вся длинная аллея была пустынной, в тени ясеней очень свежо. Иногда вдалеке, в конце аллеи, мелькал чей-то силуэт. Мужчина, причем очень неуверенный в себе. Она направлялась к нему решительным шагом, словно вообще его не боялась. Ксения научила ее: «Если ты будешь идти вот так, не колеблясь, это они начнут тебя бояться. Главное — не останавливаться и не смотреть на них. Выбираешь себе какое-нибудь место и идешь туда так, словно тебя там ждут». Должно быть, это действовало, потому что никто не пытался к ней приставать.
Ксения всегда ждала ее под деревом, которое называла «дерево-слон»: это был огромный ясень, пустивший корни на берегу; его похожие на бивни и хоботы ветви по-матерински трогательно обнимали речную гладь. Они стояли под ним молча, глядя на зеленую воду и коричневые водоросли, влекомые течением. Потом садились на скамейку в тени платанов, смотрели, как скользят по Сене лодочки, от которых расходились желтые волны, и разглядывали те, что были привязаны у противоположного берега, возле набережной. Они мечтали о путешествиях. Ксения хотела уехать в Канаду, где снег и леса. Она воображала себе большую любовь между ней и молодым человеком, у которого свои пастбища и табуны лошадей. Она действительно любила лошадей, словно в память о тех животных, которых разводили в имении ее отца в России. Этель говорила о Маврикии, об имении Альма — так, будто оно все еще существовало. Рассказывала о сборе фруктов зако, о семенах баобаба, о купании в прохладных ручьях, бегущих в лесной чаще. Говорила так, словно жила там; на самом деле все это были отголоски историй тетушки Милу и тетушки Полины, смеха Александра, когда он переходил на креольский. Ксения слушала невнимательно. Иногда вдруг прерывала подругу. Показывала на город, бурливший на другом берегу, на мост, по которому двигались поезда, на силуэт Эйфелевой башни и другие здания: «Я знаю, что все совершается здесь. Воспоминания лишь причиняют мне боль. Я хочу изменить свою жизнь, не желаю прожить ее как нищенка».
Она еще не обсуждала ни помолвку, ни свадьбу. Но на ее лице читалась решимость. Было ясно, что она хочет сама выстроить свою жизнь, движется к своей цели. И никому не позволит помешать ей.
Светские беседы
Гостиная на улице Котантен была не очень просторной, но каждое первое воскресенье месяца в двенадцать тридцать она наполнялась посетителями: родственниками, друзьями, случайными людьми — теми, кого Александр Брен приглашал пообедать и просто провести время. Это был своеобразный ритуал, от которого отец Этель не хотел отказываться. Господин Солиман критиковал эти салоны, говоря, что они утомляют его племянницу и дорого обходятся, но Александр возражал: «Дорогой мой, адвокат не может существовать без связей в свете, они для него как лес для охотника». Господин Солиман пожимал плечами. Приехав с Маврикия, Александр действительно изучал право, но эти знания ему никак не пригодились. Он никогда не вел никаких судебных дел и довольствовался тем, что вкладывал полученные по наследству деньги в туманные прожекты, покупал паи и акции разорившихся предприятий. Но он был артистичен, хорошо пел и музицировал, любил красиво говорить и отличался привлекательной внешностью: закрученные вверх усы, копна черных волос, синие глаза, высокий рост, — и потому воскресным салонам всегда сопутствовал успех. Жюстина очень любила супруга, поэтому господин Солиман не высказывал свои мысли на публике. Он избегал этих сборищ, ссылаясь то на недомогание, то на занятость, или же просто выдумывал какой-нибудь предлог, чтобы не появляться там. Он не обманывал Александра; впрочем, тот и сам не был человеком, которого можно смутить. Он общался с дядей на расстоянии, вежливо, чуть иронично, и его экзотические манеры, отличное чувство юмора, а особенно креольский акцент делали это общение даже немного театральным.
Этель знала всех, кто бывал у них в гостиной, — это составляло неотъемлемую часть семейной жизни, в этой обстановке прошло ее детство. Ребенком она старалась побыстрее съесть свой обед и забиралась на колени к отцу, чтобы просидеть там все послеполуденное время. Александр располагался в кожаном кресле и беседовал с приглашенными, выкуривая сигарету за сигаретой, которые сам же и сворачивал с помощью машинки. Этель имела право брать щипчиками крошки черного табака, класть их на каучуковую ленту между валиков, а потом облизывать край папиросной бумаги, и все это под внимательным взглядом молчаливой матери; иногда кто-нибудь из приглашенных замечал: «Не удивительно, если потом она станет курить трубку, как Жорж Санд или Роза Бонёр!» Александр не смущался: «А что в этом плохого? У нас есть жилица, которая курит сигары и носит брюки!» Мадемуазель Деку очень оригинальна. В мастерской на первом этаже дома по улице Котантен, с другой стороны сада, она создает из камня скульптуры животных, преимущественно собак и кошек. Ее поведение, манера одеваться и особенно привычка курить сигары шокировали в их квартале многих; на самом же деле она была женщиной радушной и милой, именно поэтому господин Солиман, не колеблясь, сдал ей помещение, пусть даже она платила за него не очень пунктуально. Иногда он зазывал Этель в мастерскую мадемуазель Деку. В большой комнате, освещенной солнечными лучами, льющимися в окна, Этель бродила среди неподвижно застывших фигур: стоящих на подставках и лежащих кошек, собак — лающих, сидящих, спящих, вытянув передние лапы; в их позах было что-то сакральное. Возле всех этих скульптур постоянно мелькали, исчезали по углам и терлись о ноги Этель бродячие коты, которых мадемуазель Деку подбирала и кормила, а потом отдавала в хорошие руки; они составляли часть обстановки ее мастерской.
