Еще дотемна успели они добраться до той скалы и того дерева, где была вода. Это обыкновенная выбоина в камне, заполненная серой водой. Хартани осторожно опускает Лаллу на землю у самой воды и дает ей напиться из своей пригоршни. Вода холодная, чуть терпкая. Потом пастух и сам наклоняется над водой и долго пьет, уткнув в нее лицо.
Они ждут темноты. Здесь она наступает сразу, словно опускается занавес — ни облаков, ни дымки, никакого красочного зрелища. Словно бы не осталось уже ни воздуха, ни воды — одно только солнце, которое гасят горы.
Лалла лежит на земле, прижавшись к Хартани. Она не шевелится. Израненные ноги ноют, кровь на ступнях запеклась коркой, как черная подошва. Временами от ступней по всей ноге, по костям и мышцам до самого паха, растекается боль. Лалла тихонько стонет, стиснув зубы, чтобы не кричать, и впивается пальцами в тело пастуха. Он не глядит на нее, он смотрит на горизонт, туда, где чернеют горы, а может, он смотрит на огромное ночное небо. Лицо его в сумраке стало совсем темным. О чем он думает? Лалле так хотелось бы проникнуть в его душу, узнать, чего он хочет, куда идет... Не столько для него, сколько для себя самой она начинает говорить. Хартани слушает, как слушают собаки, сторожко подняв голову, ловя созвучия слогов.
Лалла рассказывает ему о человеке в серо-зеленом костюме, о жестких черных глазах, похожих на металлические буравчики, рассказывает о том, как сидела ночью возле Намана, когда на поселок дохнул ветер злосчастья.
«Теперь, — говорит она, — я выбрала в мужья тебя, никто больше не может похитить меня или силой привести к судье, чтобы на мне жениться... Теперь мы будем жить вместе, и у нас будет ребенок, и никто тогда не захочет взять меня в жены. Понимаешь, Хартани? Даже если они нас схватят, я скажу, что ты мой муж и у нас будет ребенок, и тут они уже ничего не смогут поделать. Им придется нас отпустить, и мы сможем уехать далеко-далеко на юг, в пустыню...»
Она не чувствует больше ни усталости, ни боли, а только опьянение свободой, среди этой каменистой равнины в ночной тиши. Она крепко сжимает в объятиях тело юноши, пока не сливается воедино запах их тел и не смешивается их дыхание. Юноша бережно овладевает ею, она слышит, как учащенно бьется у ее груди его сердце.
Обратив лицо к небу, Лалла глядит пристально, не отрываясь. Ночь, холодная и прекрасная, окутывает беглецов, окружает густой синевой. Никогда еще не видела Лалла такой прекрасной ночи. Там, в Городке, и даже на берегу моря между тобой и ночью всегда что-то стоит — пелена тумана или пыли. И ночь тускнеет от этой дымки, ведь рядом люди, они разводят огонь, готовят пищу, дышат. А здесь все чисто. Хартани вытянулся теперь рядом с ней, и оба закружились в бесконечном круговороте, вбирая мир расширившимися зрачками.
Кожа на лице Хартани такая гладкая, словно лоб и щеки его изваяны из отполированного камня. Небесный свод над ними медленно наполняется звездами, мириадами звезд. Они вспыхивают белыми бликами, мерцают, чертят в небе таинственные письмена. Два беглеца смотрят на них широко открытыми глазами, почти не дыша. Они чувствуют, как на лица их ложится узор созвездий, и кажется, вся их жизнь сосредоточилась теперь только в глазах, и они пьют сладостный свет ночи. Они ни о чем больше не думают, ни о пути в пустыню, ни о страданиях, которые ждут их завтра, ни о том, что будет после; они не ощущают ни ран, ни жажды, ни голода — ничего земного; они забыли даже о жгучем солнце, от которого почернели их лица и тела и которое опалило им глаза.
Звездный свет струится тихо, словно дождь. Он не шумит, не взбивает пыли, не поднимает ветра. Он заливает теперь всю каменистую равнину, и высохшее дерево возле источника становится легким и призрачным, как дымка. Земля уже не плоская, как прежде, она вытянулась чуть вверх, словно нос лодки, и теперь, покачиваясь и колыхаясь, медленно плывет среди прекрасных звезд, а двое детей, чьи тела стали совсем невесомыми, прильнув друг к другу, отдаются любви.
Каждое мгновение рождается новая крошечная звезда, едва различимая в темноте, и невидимые нити ее света сливаются с другими. Целые чащи света, серого, красного, белого, прорезают густую синеву ночи, пузырьками застывают в ней.
Потом, когда Хартани спокойно засыпает, прижавшись к ней лицом, Лалла долго еще глядит на небесные знаки, на вспышки света, на все, что там бьется, трепещет или остается недвижным, точно взгляд. Высоко в небе, прямо над ее головой, простирается огромный Млечный Путь — путь, который, по рассказам Намана, начертан кровью агнца архангела Гавриила.
Лалла впитывает в себя бледный свет, струящийся из звездных скоплений, и ей вдруг кажется, что она совсем близко от него, как в той песне, которую пел голос Лаллы Хавы, стоит ей протянуть руку, и она зачерпнет целую пригоршню прекрасного сверкающего света. Но она не шевелится. Ее ладонь лежит на шее Хартани, и она чувствует, как под пальцами пульсирует его кровь и тихо струится дыхание. Ночь успокоила лихорадку, порожденную зноем и сушью. Свет Галактики утишил голод, жажду, тревогу; на коже Лаллы, точно капельки росы, запечатлелся след каждой небесной звезды.
Земля исчезла из их глаз. Двое детей, прильнувших друг к другу, плывут в просторе Вселенной.
———
Каждый день пройденной земли становилось немного больше. Караван разделился на три отряда, они шли в двух-трех часах перехода друг от друга. Отряд Лархдафа держался левее, ближе к отрогам Хоа, в направлении Сиди-эль-Хаш. На крайнем правом крыле отряд Саадбу, младшего сына великого шейха, шел вдоль высохшего русла Янг-Саккума, по долине Сегиет-эль-Хамра. В центре и чуть позади двигался Ма аль-Айнин со своими воинами верхом на верблюдах. А за ними, гоня впереди себя стада, тянулась толпа мужчин, женщин и детей, следовавших за огромным облаком красной пыли, которое клубилось впереди.
День за днем шли они в глубине огромной долины, а солнце над их головой совершало свой путь в обратном направлении. Был конец зимы, дожди еще не напоили землю. Почва в долине растрескалась и задубела, словно старая кожа. Даже сама ее краснота обжигала глаза и лица.
Утром, еще затемно, раздавался призыв к первой молитве. Потом начинал возиться проснувшийся скот. Долина наполнялась дымом жаровен. Издалека доносились громкие песнопения воинов Лархдафа, которые подхватывали люди Саадбу. Но Синие Воины великого шейха молились молча. А когда в воздухе начинали куриться первые тучи красной пыли, люди со своими стадами снимались с места. Каждый взваливал на плечи ношу и пускался в путь по еще серой и холодной земле.
На горизонте, над Хамадой, медленно нарождался свет. Люди глядели на сверкающий диск, освещавший долину, жмурились и наклонялись чуть вперед, словно заранее вступали в борьбу с тяжестью и болью, какие обрушит на их головы и плечи солнечный свет.
Иногда Лархдаф и Саадбу со своими людьми оказывались так близко, что Синие Воины слышали стук лошадиных копыт и ворчание верблюдов в их отрядах. И тогда все три песчаных облака сливались в небе в одно, почти скрывая солнце.
Когда солнце достигало зенита, поднимался ветер, он кружил по пустыне и гнал перед собой вздымавшиеся стеной красную пыль и песок. Поставив стада полукругом, люди хоронились за спиной ложившихся на землю верблюдов или за колючим кустарником. Земля казалась такой же безбрежной, как небо, такой же пустынной и ослепительной.
