Иногда Лалла пытается разговаривать с пастухом, например, произносит раздельно, глядя ему в самые зрачки: «Именем Ал-ла-ха!», и тогда странный свет вспыхивает в его темных, отливающих металлическим блеском глазах. Он прикладывает руку к губам Лаллы и, пока она говорит, следит за движениями ее губ. Но сам не произносит ни слова в ответ.
Потом вдруг через мгновение ему это надоедает, он отводит взгляд и садится поодаль, на другом камне. Но это не имеет значения. Лалла теперь знает: слова по-настоящему не важны. Важно совсем другое — то, что ты хочешь сказать в самой-самой глубине души, высказать как тайну, как молитву, одни эти речи и важны. А Хартани только так и говорит, только на этом языке он умеет изъясняться, только его и понимает. Многое может передать молчание. Этого Лалла тоже не знала до встречи с Хартани. Другие ждут слов или каких-нибудь поступков, доказательств, а он, Хартани, молча смотрит на Лаллу своими прекрасными, с металлическим отливом глазами, и в сиянии его взгляда становится понятным, о чем он говорит, чего хочет.
Когда пастуха что-то тревожит или, наоборот, он особенно счастлив, он останавливается и прикладывает руки к вискам Лаллы, вернее, не прикладывает, а держит ладони у ее висков, не касаясь их, и долго стоит так, и лицо его озарено светом. И Лалла чувствует на своих щеках и на висках тепло его ладоней, словно ее согревает какой-то огонь. Странное это ощущение, тогда и ее душу переполняет счастье, проникает в нее до самых глубин, освобождает ее, умиротворяет. Вот за эту скрытую в его ладонях силу Лалла особенно любит Хартани. Может, он и в самом деле колдун?
Она рассматривает руки пастуха, чтобы понять. Руки у него узкие, с длинными пальцами и с перламутровыми ногтями, кожа на них нежная и смуглая, с тыльной стороны почти черная, а на ладонях желтовато-розовая, так листья на деревьях бывают одного цвета снаружи и другого с изнанки.
Лалле очень нравятся руки Хартани. Таких нет ни у кого в Городке; наверно, и во всем краю не сыщешь других таких, думает Лалла. Они проворные и легкие, но при этом сильные. Лалла уверена: такие руки должны быть у человека благородной крови, может быть, у сына шейха, а может даже, у воина с востока, явившегося из самого Багдада.
Руки Хартани умеют всё: не только хватать камни или ломать сучья, но и вязать скользящие узлы из пальмовых волокон, и мастерить силки для птиц, а кроме того, позволяют ему свистеть, высвистывать разные мелодии, подражать крику куропатки, ястреба, лисицы или шуму ветра, грозы, моря. Но главное, его руки умеют говорить. И это особенно нравится Лалле. Иногда, собираясь завести разговор, Хартани усаживается на большой плоский камень на самом солнцепеке, поджав ноги под широким грубошерстным бурнусом. Одежда у него совсем светлая, почти белая, и потому видны только его смуглое лицо и руки, и вот тут он начинает говорить.
Собственно говоря, то, что он рассказывает Лалле, рассказом назвать нельзя. Просто движениями рук, губ, блеском глаз он рождает в воздухе образы. Мимолетные образы, которые вспыхивают и гаснут, точно молния, но никогда Лалле не доводилось слышать ничего более прекрасного и правдивого. Даже истории Намана-рыбака, даже рассказы Аммы об Аль-Азраке, Синем Человеке пустыни, и о светлом источнике, забившем из-под камня, не могут с ними сравниться. То, о чем рассказывают руки Хартани, непредсказуемо, как он сам, это похоже на сон, потому что образы, которые он вызывает, появляются как раз в ту минуту, когда их меньше всего ждешь, и в то же время именно их ты и ожидаешь. Он может так разговаривать долго, и перед глазами возникают птицы с распластанными крыльями, громоздящиеся друг на друга скалы, дома, собаки, ураганы, самолеты, гигантские цветы, горы и ветер, обвевающий лица спящих. Непонятно, как это получается, но, когда Лалла глядит на его лицо, ловит жесты его черных рук, она видит все эти картины, прекрасные и неожиданные, напоенные светом и жизнью, словно он и в самом деле выпустил их из своей ладони, словно они слетели с его губ, струятся из его взгляда.
Прекраснее всего, что, когда Хартани ведет свой рассказ, ничто не нарушает безмолвия. Солнце опаляет каменистую равнину и красные скалы. Временами налетит порыв холодного ветра или зашуршит песок, стекающий по желобку в скале. В гибких и длинных пальцах Хартани вдруг показывается змея, скользящая в глубину оврага, там она замирает, подняв голову. А потом из его ладоней вдруг вырывается, шумно взмахивая крыльями, большой белый ибис. Вот на ночное небо выплыла круглая луна, и Хартани указательным пальцем зажигает звезды — одну, другую, третью... А теперь наступает лето, хлынул дождь, вода, стекая ручьями, разливается большой круглой лужей, и над ней вьется мошкара. Прямо в середину синего неба Хартани запускает треугольный камень, тот летит все выше, выше и вдруг хоп! — распускается и становится деревом с густой, полной птиц листвой.
Иногда Хартани, строя гримасы, передразнивает людей и животных. Поджав губы, втянув голову в плечи и округлив спину, он замечательно изображает черепаху, Лалла каждый раз при этом хохочет, словно видит такое впервые. Или, выпятив губы и обнажив резцы, Хартани показывает верблюда. А еще он очень хорошо подражает героям, которых видел в кино: Тарзану, Мацисту
[8]
или персонажам комиксов.
Время от времени Лалла приносит ему маленькие иллюстрированные журналы, которые берет у старшего сына Аммы или покупает на собственные сбережения. Приключения, которые происходят с Акимом или Рош Рафалем на Луне и на других планетах, или маленькие книжечки о Микки Маусе или Доналде. Их она любит больше всего. Читать она не умеет, но по ее просьбе сын Аммы два-три раза пересказывал ей эти истории, и она запомнила их наизусть. Но Хартани не желает слушать никаких рассказов. Он берет книжечки и с забавным видом рассматривает их, держа наискосок и склоняя при этом голову набок. Потом, насмотревшись вдосталь на рисунки, он вскакивает и изображает Рош Рафаля или Акима верхом на слоне, причем в роли слона выступает скала.
Но Лалла никогда не остается подолгу с Хартани, потому что рано или поздно наступает минута, когда его лицо делается каким-то отчужденным. Лалла не понимает, что произошло, почему лицо его точно окаменело и стало суровым, а взгляд устремлен куда-то вдаль. Словно туча заволокла вдруг солнце или на холмы и долины быстро спустилась тьма. Это ужасно. Лалле так хотелось бы продлить те минуты, когда у Хартани было счастливое лицо, он улыбался и глаза его светились. Но это невозможно. Хартани вдруг убегает, точно спугнутый зверь. Срывается с места и исчезает, и Лалла не успевает увидеть, куда он скрылся. Но она и не пытается его удержать. Наоборот, бывает даже, солнце заливает каменистую равнину и руки Хартани вызывают к жизни удивительные видения, а Лалла сама старается уйти первой. Она встает и уходит, не ускоряя шага, не оборачиваясь, пока не выйдет на дорогу, что ведет к Городку, к лачугам из досок и картона. Быть может, водясь с Хартани, она и сама стала такой, как он.
Впрочем, в Городке люди не одобряют того, что Лалла так часто видится с Хартани. Быть может, люди боятся, как бы она сама не стала меджнуном, как бы в нее не вселились злые духи, живущие в теле пастуха. Старший сын Аммы обзывает Хартани вором, у того, мол, в маленьком кожаном мешочке на шее спрятано золото. Но это неправда, Хартани не вор. Золото свое он нашел в высохшем русле реки. Он взял Лаллу за руку и привел на дно расщелины. Там на сером песке высохшего русла Лалла увидела поблескивающую золотую пыль.
