Дани только что стукнуло двадцать лет, его брату было восемнадцать, как и мне. Незадолго до темноты они припарковали «крайслер» на стоянке большого магазина инструментов — то ли «Сделай сам», то ли «Зеленый дом», не помню. Мы вышли из машины, и братья учинили погром в магазине; они носились по отделам — ни дать ни взять дикари, с развевающимися волосами, в распахнутых, невзирая на холод, цветастых рубахах. А люди, закутанные в пуховики и куртки, стояли, остолбенев, только провожали их глазами — как будто два волка забежали из леса. А они еще и переговаривались во весь голос, окликали друг друга из разных концов магазина, гоготали, сверкая белыми зубами на смуглых лицах. Потом мы поехали дальше, опять куда глаза глядят, вдоль реки, к подножию гор, мчались через уснувшие городки, окутанные туманом, который не рассеивали желтые пятна фонарей.
С ума можно сойти, что мы вытворяли. Пошли на кладбище и стали прислушиваться подле могил — хотели услышать дыхание мертвецов. Дани был, по-моему, немного с прибабахом. Дядя Жуанико нас предупреждал: «Не ходите с ними, неприятностей не оберетесь». А мне нравился Юго, и я садилась всегда впереди, между братьями. Когда мы останавливались передохнуть и попить, я заигрывала с Юго, пока Малко и Жуанико курили, сидя на капоте машины. Но однажды Дани вдруг вздумалось меня поцеловать, я его оттолкнула, и в него словно бес вселился. На лбу забилась жилка, глаза засверкали. Он выхватил из бардачка пузырек с бензином для зажигалок, обрызгал меня и кинул спичку. Точно горячее дыхание обдало меня, едва не сбив с ног, я вывалилась из машины, языки пламени бегали по груди, по рукам. Погасил огонь Юго: набросил на меня свою куртку, повалил на землю, пинал и бил кулаком. Я, ошеломленная, ничего не понимала. Тем временем Дани с Юго сцепились, понося друг друга последними словами, так, что клочья полетели. Жуанико с Малко смотрели, не вмешиваясь. По-моему, до них просто не дошло. А я, как только очухалась, рванула прочь через шоссе, даже не оглянувшись. Я почти сразу поймала машину, и водитель отвез меня в больницу. Он был очень славный, хотел остаться, подождать, но я сказала: спасибо, ничего страшного, подумаешь, чуть-чуть обожглась. Дежурный врач наложил мне повязки, у меня обгорела грудь, шея, руки.
Врач спросил: «Кто это тебя так?» Я-то знала: что ни белый халат, то полицейский стукач. Мне было больно, ноги не держали, но я сказала: все хорошо. Сказала: «Ничего страшного, я сама обожглась, хотела развести костер». Он вроде бы поверил, и я только попросила вызвать такси, чтобы добраться до Крема.
После этого мне пришлось уйти. Рамон Урсу ничего не сказал, а Елена зашла в кибитку, собрала мои вещички и запихала их в сумку. Она дала мне новенький шерстяной свитер, красный с черным. Но смотрела зло, будто ненавидела меня за что-то. Малко и Жуанико играли в мяч на пыльной улице. «А Жуанико?» — спросила я Елену. Она жестом дала понять, что он останется здесь, с ними. Наверно, она была права, это ведь из-за меня все пошло наперекосяк. Я принесла им несчастье. У дверей стояли несколько цыган вокруг железной арматуры и о чем-то спорили — они походили на охотников, только что разделавших добычу. Было раннее утро, воскресенье, дробильный цех не работал. Я повесила сумку на левое плечо: на правом сильнее болели ожоги. Небо было голубое, в вышине носились ласточки, и я отчетливо слышала, как они кричат. Я доехала автобусом до вокзала, и у меня как раз хватило денег, чтобы купить билет на ближайший поезд до Парижа.
14
Еще до лета в этом году случилось много перемен. Во-первых, я сдавала вольным слушателем экзамены на бакалавра по классу филологии и, как и следовало ожидать, провалилась. По математике и по истории я просто отдала чистые листки. На французском устном экзаменаторша никак не хотела верить, что я не заканчивала школу. Она изучала мой паспорт, листала личное дело и все твердила: «Прекратите мне лгать. Где вы учились?» И еще: «Где ваши оценки?» Потом, как будто устыдившись, что так вспылила, спросила миролюбиво: «Чьи тексты вы хотите проанализировать?» — «Эме Сезэра»
[13]
, — без колебаний ответила я. Это не входило в программу, и она удивилась, но сказала: «Что ж, я вас слушаю». Ну я и прочла наизусть отрывок из «Тетрадей возвращения на родину» — тот, что цитирует Франц Фанон:
В роковой приемной три стены
там ждут мужчины с хрупкими хребтами
когда улыбнется белозубый Хозяин
а я танцую для себя
свой танец черномазого…
И дальше, до слов:
Прими, прими меня, строгое братство
а потом задуши своим звездным лассо
лети, голубь
выше
выше
выше
Я следом, я белый глаз моих предков
лечу вкусить неба
к большой черной дыре, куда хочу упасть
это луна навыворот
в ней я хочу выудить
ведьмину речь
неподвижной тьмы!
По философии тема в этом году была «Человек и свобода» или что-то в этом роде, и я лихорадочно настрочила длиннющее сочинение страниц на двадцать, без конца цитируя Франца Фанона и Ленина, например пассаж, где он говорил о том, что, когда не останется больше на земле никакой возможности эксплуатации человека человеком, не останется ни помещиков, ни фабрикантов и народ не будет делиться на сытых и голодных, — только тогда государственную машину можно будет пустить на слом.
Вот так я и провалила экзамен. Писала без передышки, меня как прорвало, перечитать написанное не успела, бросила кипу листков на стол комиссии и ушла, не оглянувшись. Я даже не искала свое имя в списках: знала заранее, что его там не окажется.
В Париже все было как прежде, но тем не менее что-то изменилось. Все так же уютно у Беатрисы, яркий свет лился в большое окно гостиной, Джоанна подросла, и волосики у нее стали подлиннее. А глаза были прежние, похожие на агаты, и тот же пристальный, тревожный взгляд.
Я провела с ней полдня, пока Раймон обретался в своей адвокатской конторе, а Беатриса в редакции. В зарослях плюща порхали птицы, видимо-невидимо птиц, и я держала Джоанну на руках у открытого окна, чтобы она послушала их щебет.
Я решила: уеду. Благодаря преподавателю из культурного центра и одному начальнику из ЮСИС, который положил на меня глаз, мне удалось получить визу в порядке обмена и официальное приглашение к Саре Либкап, в Бостон. Я даже записалась в лотерею, где можно было выиграть вид на жительство в США: в этом году была хорошая квота на африканцев. Не хватало только денег. Продавать золотые полумесяцы моих предков я не хотела и заняла двадцать пять тысяч у Беатрисы. Немножко было стыдно, но для меня стоял вопрос жизни и смерти — ну, почти что. Мне казалось, будто Беатриса и Раймон дали мне эти деньги, чтобы я навсегда исчезла из их жизни и ничто больше не связывало бы Джоанну с ее настоящей матерью.
Мне даже проститься ни с кем не пришлось. Подвал на улице Жавело был заперт. Вернувшись с острова Моореа, Ив, друг Ноно, поговорил с представителем домовладельцев и поменял замок. Как-то под вечер я проехала мимо в такси, и мне стало не по себе при виде железной двери, выкрашенной в веселенький зеленый цвет, и написанного черной краской номера 28 на стене — с виду обычный гараж, или трансформаторная будка, или еще что-нибудь вроде того, будто никто здесь и не жил вовсе, и не было той ночи, когда появилась на свет Паскаль-Малика. Странно это было, как-то неправильно. Мы выехали из туннеля, и я сказала таксисту: «Вернитесь назад». Он уставился на меня в зеркальце заднего вида. «Вернитесь, — повторила я, — пожалуйста, мне хочется еще раз там проехать». На этот раз мы ехали медленно, таксист зажег подфарники. Я смотрела на то место, где простоял почти всю ночь «мерседес» Марсьяля Жуае, поджидая Симону. На асфальте темнели масляные пятна — как пятна крови. Может, ее уже не было в живых. Он же кричал, что убьет ее, если она вздумает от него уйти, непременно убьет. Но она была его пленницей, которой не вырваться, никогда. Поэтому она нюхала порошок, поэтому глотала таблетки. Каждый уходит по-своему.
