В Фестионе не существовало времени, здесь все застыло. Только и были серые, крытые плитняком дома, дым над крышами, утренний туман, который таял на солнце и снова стелился под вечер, окутывая долину.
Эстер вслушивалась в звуки по вечерам в маленькой комнате, поджидая Элизабет, которая приходила с работы поздно. Было зябко. Где-то лаяла собака, ей откликалась другая. Стучали деревянными подошвами дети из сиротского приюта, они шли в церковь, потом возвращались. Временами доносилось глухое бормотание — это молились в церкви. Элизабет хотела было отдать Эстер в школу, там же, при этом приюте. Но девочка отказалась, без криков, без слез, просто сказала: «Я ни за что туда не пойду». В приюте, большом, темном двухэтажном доме, ставни которого закрывали в четыре часа, жили сироты, чьих родителей убили на войне, и несколько трудных детей, которых отдали на перевоспитание. Мальчики и девочки, все в серых халатиках, были бледные, болезненного вида, с опущенными глазами. Из приюта их выпускали только в церковь, к утренней и вечерней службе, да по воскресеньям на прогулку до реки и обратно — строем, в сопровождении монашек в чепцах и верзилы в черном, служившего у них надзирателем. Эстер так боялась приютских, что пряталась, едва заслышав их шаги на площади и соседних улочках.
Вечерами Элизабет усаживала Эстер за уроки при свете масляной лампы. Стекла большого окна были заклеены синей бумагой — из-за бомбежек. Иногда ночами слышался гул пролетающих где-то очень высоко самолетов. Тонкий, пронзительный, он шел словно со всех сторон сразу, и от него заходилось сердце. Эстер прижималась к матери, утыкалась лицом ей в грудь. Руки у Элизабет были холодные, потрескавшиеся от стирки. «Ничего, мама, они уже улетают».
А иногда в ночи звучали выстрелы, гулким эхом разносившиеся по всей долине. Это были партизаны. Брао говорил, что их отряд называется «Джустициа э либерта», «Справедливость и свобода», они спускаются с гор и нападают на немцев в Демонте или ниже по Стуре, там, где мост через ущелье, на дороге в Борго-Сан-Дальмаццо.
Брао, пятнадцатилетний мальчуган из приюта, считался «трудным». Он несколько раз убегал из дома, воровал на фермах. Был он такой тощий, что выглядел лет на двенадцать, но Эстер находила его забавным. Когда приютских детей вели в церковь, Брао ухитрялся улизнуть и приходил к Эстер во двор пансиона. Он немного говорил по-французски, но больше объяснялся жестами. Элизабет не разрешала Эстер с ним видеться. Будь ее воля, она бы ей ни с кем разговаривать не разрешила, так боялась всего и всех, даже добрых людей. Она говорила, что Брао — хулиган.
А Эстер любила гулять с Брао в полях за деревней. Брао убегал с утра, и они вместе шли в поля. Долина сияла на солнце. Брао знал все дороги, все тропки, показывал ей заячьи следы, гнезда фазанов, укромные места в камышах, откуда можно было увидеть цапель и диких уток. Эстер вспоминала, как они с Марио ходили по лугам, высматривали гадюк в высокой траве. Теперь ей казалось, что это было очень давно, в других краях, в другой жизни.
Они с Брао ходили по замерзшей реке далеко, в сторону Руа. А весной, когда стаял снег, Стура разлилась, потекла, широкая, мутная, неся с собой стволы деревьев и пучки травы, вырванные с берегов. И шумела, шумела до звона в ушах, до головокружения. Масса воды стремилась вниз, белая от пенных водоворотов, и уносила все. Эстер снилось, что она плывет по реке на плоту из веток и травы, плывет до самого моря и еще дальше, куда-то по ту сторону света. Брао говорил, что, если плыть вниз по течению, приплывешь в Венецию. Он показывал рукой на восток, за горы, и Эстер недоумевала: как это вода течет так далеко и не заблудится?
В русле Стуры попадались острова. Река делилась на несколько рукавов, образовывала то мыс, то полуостров, бухты, лазурные озерца. По песчаным пляжам вперевалку расхаживали вороны, но если к ним подойти — улетали с пронзительным карканьем, от которого пробирал озноб. Хорошо было на реке. Эстер могла оставаться здесь часами, пока Брао ловил раков. Она нашла множество укромных местечек.
Здесь, на реке, Эстер думала об отце. Казалось, он совсем рядом, где-то в горах, в Коста-делл-Арп или в Писсоузе. И может быть, оттуда видел ее. Спуститься он не мог, еще не время, но мог на нее смотреть. Эстер чувствовала его взгляд, как прикосновение, нежное и явственное, как ласку, как дыхание, это было в ветре, шелестевшем в деревьях, в мерном шорохе набегавшей на песчаный берег воды, даже в карканье ворон.
«Если бы ты могла летать, как птица, добралась бы туда к вечеру». Эстер снова была с ним в Сен-Мартене, держала его за руку, стояла в его тени. Он был такой большой, что заслонял ее от света летнего солнца.
Зима миновала, прошла весна, время тянулось так медленно, так долго, словно в очень глубокой пещере, откуда еле виден далекий свет. Все из-за того, что случилось там, в Борго-Сан-Дальмаццо. Элизабет знала, однако ни разу даже словом об этом не обмолвилась. Только однажды, когда Эстер ушла с Брао далеко по дороге, туда, где река так широка со всеми ее рукавами и островами, а гор почти не видно, она отправилась ее искать.
Эстер столкнулась с ней в Руа, уже в сумерках; она ушла как была, в своем цветастом халатике, в башмаках на деревянной подошве, волосы убраны под черную косынку, как у крестьянки. Элизабет прижала дочь к себе, и та почувствовала, что она вся заледенела. Впервые Эстер поняла, что мать, словно в одночасье постаревшая, беззащитна. Стыд и злость захлестнули ее. «Почему ты не даешь мне жить, как я хочу? Я не могу больше, давай уедем отсюда, здесь он нас никогда не найдет!» Она не говорила «папа», даже мысленно не хотела произносить это слово, больше в него не верила. Слезы душили ее, подступали к глазам. Все это было так странно. Туман стелился по полям, оседал в узких улочках, плыл вверх по реке вместе с ночным сумраком. Элизабет обнимала Эстер, они шли тихим шагом, чуть сгорбившись, и капельки тумана оседали на их лицах.
«Они забрали всех этих людей, Элен, понимаешь?» Элизабет говорила словно заторможенно, поэтому, наверно, и руки у нее были как лед. И слова — медленные, спокойные, тоже ледяные. «Их взяли на дороге, в Борго-Сан-Дальмаццо. Забрали всех, даже старух и маленьких детей. Затолкали в поезд и увезли, они никогда не вернутся. Они все умрут».
С тех пор всякий раз, когда Эстер слышала это название — Борго-Сан-Дальмаццо, — ей виделся туман, который плыл вверх по реке, и в нем размывались тела и лица и тонули имена.
* * *
Их загнали в одно из зданий вокзала, и там они ждали. Немецкие солдаты взяли их легко у самого Борго-Сан-Дальмаццо. Они были измотаны, оголодали, засыпали на ходу. Много дней шли они по каменистым тропам, без крова, без приюта. Спустившись в узкую долину, они увидели деревню Антрак, церковь, крыши сельских домов, и с замиранием сердца остановились. Дети смотрели во все глаза. Тогда они думали, что дошли, что бояться больше нечего и кончилась война. Долина сияла в утреннем свете, уже расцвеченная красками осени, победной осени, почти хмельной. Вдали звонили колокола, звон долетал до них с порывами ветра, они видели, как пролетают, блеснув на солнце, голуби над крышами. Все это было словно праздник.
