«Не люблю, когда жарко».
«Почему?»
«Потому что приходится застегивать пуговицы. Я не люблю пуговицы».
«А ваши родители?»
«Я их оставил».
«И ушли?»
Адам снял с губы табачную крошку.
«Да».
«Почему вы ушли?»
«Откуда?»
Девушка что-то записала в тетрадь; она опустила голову, словно ее тоже одолели сомнения. Адам увидел, что пробор у нее в волосах образует на затылке букву S. Потом она подняла голову и взглянула на Адама заспанными глазами. Эти глаза были огромными, голубыми, умными, наделенными неодолимой гипнотической силой. Казалось, что голос сливается со взглядом и проникает во внутренности Адама. Пока он дозревал, три других вопроса от двух девушек и парня остались без ответа.
«Вы больны?»
«Сколько вам лет?»
«Вы сказали, что не любите одежду. А голым вы ходить любите?»
Наконец из тумана взрывом мокрого пороха прозвучали слова Жюльенны Р. Как спичка, которой ковыряли в ухе, шипит, но не загорается и распространяет в воздухе едкий запах сгоревшей плоти. Как брошенная в реку головня, идущая ко дну сквозь толщу воды.
«Почему вы ушли из дома родителей?»
Адам не услышал вопроса, она повторила, без малейшего раздражения в голосе, словно говорила в микрофон:
«Почему вы уехали от родителей?»
«Нужно было уехать», — сказал Адам.
«Но почему?»
«Я уже не помню», — начал Адам, и все стали делать пометки в блокнотах. Только Жюльенна Р. не опустила головы.
«Я хочу сказать ___»
«У вас были неприятности?»
«Вы поссорились с родителями?»
Адам махнул рукой, и пепел от сигареты упал на туфлю Жюльенны; он пробормотал «простите…» и продолжил:
«Нет, не так, не то чтобы неприятности, нет — Пожалуй, мне давно следовало уехать. Я думал ___»
«Что вы думали?» — спросила одна из девушек.
Казалось, она действительно его слушает.
«Я думал, так будет лучше, — ответил Адам. — Я не ссорился с родителями, нет, не ссорился, но — Наверное, я поддался желанию детского одиночества…»
«Вообще-то дети любят общаться», — заметил парень в темных очках.
«Как скажете… Да, да — это правда, дети довольно общительны. Но в то же время они нуждаются в некоторой — как бы получше выразиться? — сообщаемости с природой. Думаю, они хотят — они легко уступают чисто эгоцентрическим потребностям, потребностям антропоморфического порядка. Они ищут способ проникновения в предметы, потому что собственная личность их пугает. Все происходит так, словно родители наделили их желанием преуменьшать себя. Родители овеществляют своих детей — они обращаются с ними, как с предметами, которыми владеют — как с предметами, которыми можно владеть. И передают этот вещный психоз своим детям. Вот их дети и боятся общества, общества взрослых, потому что смутно ощущают, что они с ними на равных. Равенство их пугает. Они вынуждены играть роль. От них чего-то ждут. И они предпочитают отступить. Ищут способ создать свое общество, свой несколько — э-э, мифический — игровой мир, где они могут быть на равных с неживыми. Вернее, где они чувствуют себя сильнейшими. Да, они предпочитают чувствовать свое превосходство над растениями, животными и вещами и превосходство над собой взрослых, но не равенство с кем бы то ни было. Бывает, они перевоплощаются. Поручают растениям играть роль детей, а сами исполняют роль взрослых. Понимаете, для малыша колорадский жук всегда похож на взрослого мужчину больше другого малыша. Я — да…»
Девушка резко выпрямилась, ее глаза сверкали, как очки; она нахмурилась, о чем-то напряженно размышляя. Крутой лоб и ноздри поменяли форму: она испытывала снобистское удовольствие от нелепого сближения двух считающихся несовместимыми элементов; это было все равно что писать на белом листе бумаге цепочки странных слов:
«протон-уже»
«иисус-купальщик»
«бриз-бабушка»
«остров-живот»
Она словно явила миру лицевую сторону своей маски и напоминала молоденькую методистку, обнаружившую орфографическую ошибку в тексте Библии: на ее лице читались отвращение и веселое удивление.
Студент-очкарик наклонился вперед: «Но вы — вы-то больше не ребенок!» — сказал он. Остальные рассмеялись нервным смехом; главный врач одернул их:
«Прошу вас прекратить. Вы здесь не для развлечения. Продолжайте опрос. Получается у вас пока далеко не блестяще. Если не начнете задавать правильные вопросы, не получите ответов, на которых можно выстроить интересную теорию. Ваши вопросы случайны, вы не учитываете поведения больного, а потом будете удивляться, что не можете поставить никакого диагноза. Вы пропускаете симптомы».
Он встал, взял у очкарика его блокнот, проглядел записи и вернул, явно не впечатленный.
«Не вижу системы, — сказал он, садясь. — Вы записываете много бесполезных вещей: „не помнит, когда попал в больницу — три или четыре дня назад“; „не помнит, почему ушел из дома“; „не любит ходить одетым. Причина: не любит пуговицы“. Все эти детали совершенно бесполезны. А вот того, что может представлять интерес, вы не записали, следовало отметить: мнемонические нарушения — сексуальная одержимость с переносом ответственности через искажение фактов — и начало диагнозу положено. Но давайте вернемся к работе. Продолжайте, мадемуазель, — предложил он Жюльенне Р. — У вас неплохо получается».
Жюльенна Р. задумалась. В наступившей тишине скрипели стулья, шелестели страницы тетрадок, кто-то сглатывал слюну, от стен, а может, от самого Адама, пахло потом и мочой. Он поставил локти на колени, ухитрившись не согнуться, и вытянул правую руку к подбородку, держа сигарету в пальцах. Поза была максимально расслабленной и свободной, и Адам неплохо выглядел, несмотря на неуместную в обществе свободных людей полосатую пижаму, коротенький ежик волос на голове и уныло-холодные больничные стены. Его крупное рослое тело, худые руки, плотно сомкнутые губы были свидетельством исключительного, хоть и странного, ума и легкого позерства. Ступни в казенных фетровых шлепанцах стояли строго параллельно друг другу. Он явно ничего не ждал — разве что легкого дуновения ветерка, запаха свежевспаханной земли, журчания утекающей в слив раковины воды; он родился очень давно, ничто в нем не могло ожить или стойко выдержать взгляд молодой блондинки, взгляд ее голубых, глубоких, как две бутылки, глаз, вопрошающих, жаждущих отдать весь окружающий мир, и Адама в том числе, под власть всемогущего знания. Он мог читать ее и всех остальных студентов, как открытую книгу. Но не делал этого. Адама уносила черная река, его окутывало облако гранитной пыли, гигантские вращающиеся цинковые пластины до бесконечности множили отражение одинокого исхудавшего тела.
Жюльенна Р. не смотрела на остальных. От стыда, страха или чего-то другого, одному Богу ведомо. Наконец она спросила:
