Вот и все, что я хотела тебе сказать — прости, что напомнила унизительный инцидент с синей вазой. Но я совершенно уверена, что ты совсем не изменился с того дня, когда я догнала тебя на лестнице и мягко убедила, что ты не должен вот так уйти. Все это останется нашим с тобой секретом, и я уверена, что при встрече мы сумеем откровенно объясниться и понять друг друга — я жду тебя, дорогой мой Адам, до скорого свидания, крепко тебя целую и очень на тебя надеюсь.
Твоя нежно любящая тебя мать,
Дениза Полло.
Адам сложил листки; в конверте, кроме них, лежал клочок бумаги. Он был мятый и грязный. Кто-то другой торопливо написал карандашом несколько строчек:
«Не волнуйтесь обо мне.
Исчезаю на некоторое время.
Пишите мне до востребования в 15е отделение у Порта.
Не беспокойтесь, все в порядке.
Адам».
Покончив с чтением, Адам убрал в конверт письмо матери и записку, вложил конверт в журнал, взял вещи и покинул почту. Он вспотел: волосы прилипли ко лбу, а рубашка к спине.
Дела и впрямь шли неплохо. Погода для конца лета стояла прекрасная, и по Приморской набережной фланировали толпы людей. Молодые люди в майках играли на гитарах и клянчили у прохожих деньги перед витринами кафе. В ярком солнечном свете все выглядело таким белым, что могло бы быть черным, так, словно гигантская чернильница опрокинулась и вылилась на землю, так, словно на мир взглянули на просвет, через фотонегатив.
Адам больше ни за кем не следовал; не исключено, что следовали за ним. Теперь он шел в точно выбранном направлении. Каждый его шаг по ромбовидным плитам был точно рассчитан; он шел по дороге вдоль моря, как будто заполнял бланки и формуляры.
Фамилия ……………………. Имена ………………
Дата и место рождения …………………………
Адрес ……………………………………………………….
Профессия ………………………………………………
Вы(*) чиновник?
Служащий ЭДФ-ГДФ?
[27]
Служащий органа местного самоуправления?
Безработный?
Студент?
Пенсионер?
Волонтер?
(*) Ненужное зачеркнуть.
На другой стороне улицы магазин радиотоваров соседствовал с лавкой мороженщика. Адам купил рожок с миндальной крошкой и посмотрел телевизор: два человека, парень и девушка в черных колготках, танцевали под «Бумажную Луну»; три других телевизора в глубине витрины показывали ту же программу; все они выглядели совсем как люди с их одинаковыми белыми квадратами, по которым метались тысячи серых мурашек; высокий силуэт Адама отражался в стекле над телевизорами: два глаза, нос, рот, уши, туловище, четыре конечности, плечи и бедра.
Адам улыбнулся, и улыбка эта выражала непонимание; он медленно лизнул рожок и впервые за много дней заговорил, ни к кому не обращаясь. Он говорил хорошо поставленным низким голосом, четко артикулируя звуки. Красивый сильный голос отражался от стеклянной перегородки, перекрывая музыку и шум улиц. Слышен был лишь этот голос, пирамидой вылетавший изо рта Адама и паром дыхания ложившийся на витрину. С самого первого мгновения этот голос был самодостаточен и не нуждался ни в дополнении, ни в отклике, как обведенные в кружок слова, вылетающие изо рта героев детских комиксов.
«Что я хотел сказать. Итак. Мы все похожи, все мы братья, угу. Наши тела схожи, как и наши умы. Поэтому мы братья. Конечно, немного смешно — вы не находите? — делать подобное признание — здесь — средь бела дня. Но я его делаю, потому что мы братья и мы похожи. Знаете ли вы, что, хотите кое-что узнать? Мы братья. Мы владеем землей, все, пока мы живы, она принадлежит нам. Разве вы не видите, как она на нас похожа? Замечаете, что все, что на ней растет и живет, имеет наши лица и наш стиль? И наши тела? И смешивается с нами? Вот, к примеру, оглянитесь вокруг, посмотрите налево и направо. Есть ли в этом пейзаже хоть одна вещь, хоть один элемент, который бы не принадлежал нам, вам и мне? Я говорю вам о фонаре, что отражается в витрине. Ну вот. Этот фонарь принадлежит нам, он из стали и стекла, он прямой, как мы, и увенчан шаром — головой, совсем как мы. И каменный мол — там, внизу, — он тоже наш. Он выстроен по мерке наших ног и наших рук. Захоти мы, стал бы он в тысячу раз меньше? Или в тысячу раз больше. Именно так. Нам принадлежат дома, подобные пещерам, с отверстиями для лиц, стульями для задниц, кроватями для спин, полами, имитирующими землю и, следовательно, нас. Мы одинаковые, товарищи. Мы изобрели чудовищ — да, чудовищ. Изобрели телевизоры и машины для изготовления итальянского мороженого, но остались в рамках собственной природы. В том-то и заключается наша гениальность — мы не сделали ничего бесполезного, совсем как Господь Бог, братья, как сам Господь. Говорю вам, да, говорю вам, нет никакой разницы между морем, деревом и Телевидением. Мы пользуемся всем, потому что мы хозяева, единственные существа в мире, наделенные интеллектом. Вот. Телевидение — это мы, люди. Мы наделили нашей силой массу из металла и бакелита, чтобы однажды она нам ответила. И этот день настал, масса из металла и бакелита отвечает нам, привлекает нас, проникает в наши глаза и уши. Пуповина связывает этот предмет с нашим чревом. Эта вещь бесполезна и великолепна, мы дрейфуем в ней, теряемся в ней, купаемся в удовольствии и общей радости. Я — Телевидение, братья, и вы — Телевидение, и Телевидение внутри нас! У него та же анатомия, все мы квадратные, черные, электрические, все наполняемся гудением и музыкой, когда зрение и слух влекут нас к нему и мы узнаем в его голосе человеческий голос, а в его экране сходный с нашим силуэт. Подумайте об этом, братья мои. Мы разделяем это изображение, как любовь, и тогда начинает проявляться наша непонятная, безотчетная соразмерность; кажется, что за защитным слоем экрана течет густая горячая кровь, и лишняя пара хромосом превратит нас наконец в единую расу. Кто знает, что из этого воспоследует, возможно, нас ждут жестокие наказания — за то, что так долго жили в разлуке. Недооценивали себя. Не верили. Кто знает, может, мы наконец отыщем какого-нибудь тиранозавра, или цератозавра, или дейнотерия, или огромного окровавленного птеродактиля и будем сообща с ним бороться. Может, возникнет необходимость самопожертвования или угроза нового холокоста, и это заставит нас взяться за руки и вознести тихую молитву безжалостным богам. И тогда, братья, не станет ни Телевидения, ни деревьев, ни животных, ни земли, ни танцоров в колготках; останемся только мы, братья, навсегда, мы одни!»
Адам переместился на противоположный тротуар. Он положил пакет с вещами и Журнал на землю рядом с собой. Он стоял спиной к морю, и ветер раздувал его желтые брюки. В том, как он расположился, чувствовался некоторый педантизм: сквозь металлические крашеные прутья парапета виднелось пустое пространство набережных и доков, где работали грузчики. Вся эта суета призвана была контрастировать с бесстрашным видом Адама. Будь в этом месте скамейка, Адам бы точно на нее взгромоздился. Впрочем, на публичного оратора он похож не был; весь его вид демонстрировал непринужденность. Голос не так сильно вибрировал на басовых нотах, а временами переходил в фальцет, причем довольно фальшивый. Адам не стремился к совершенной гармонии; он неподвижно стоял на фоне движущихся светотеней пейзажа и казался тут совершенно неуместным; нет зрелища отвратительней, чем человек, громко вещающий перед толпой зевак на солнцепеке около 13 часов 30 минут.
