В любом случае вуайеристы и пляжники отсутствовали, и Адам медленно брел вперед, засунув руки в карманы. Дождь затушил сигарету, Адам бросил ее через перила и смотрел, как она падает на набережную, потом поднял глаза и заметил вдалеке два крана и один корабль.
Черные железяки не двигались. Краны застыли, вытянув сведенные жестокой судорогой руки; над трубой зажатого между ними корабля вился дымок. Корабль был тускло-красный, с залитыми дождем иллюминаторами. На корме красовались крупные буквы половинки названия:
«ДЕРМИ»
и
«СЕЛЬ»
Невидимое слово могло быть «Командующий», или «Адмирал», или «Капитан», а может, «Город». А могло: «Пахи», или «Эпи», или что-нибудь другое. Можно было поспорить на десять миллионов — если бы они были или если бы дело того стоило, — что нижнее слово — «Марсель».
Но это было не все; дождь не утихал, и со всех сторон доносился шорох сухих листьев; монотонный треск доминировал в грязном пейзаже. Адам впал в скорбную апатию; он слегка наклонился и прислонился к железной балюстраде. Вцепился в нее, чтобы вода кровью стекала с пальцев на мокрые прутья. Он подумал о собственной смерти, о своем опустевшем теле, лежащем ночью на мокром от дождя асфальте набережной, о бледном, как утро, трупе самоубийцы с вытекающей на землю струйкой крови, последним тонким корешком, цепляющимся за недра земли. Звук прибоя напомнил ему шум водопада; все пространство до самых доков было объято тишиной и покоем и одновременно дышало угрозой и ненавистью. Сердце Адама билось все чаще и сильнее; он привалился грудью к металлическому парапету. Пустынные набережные были завалены брошенными товарами, кое-что успели прикрыть брезентом, кое-что — нет.
У воды и на воде стояли два крана и корабль. Они напоминали скрежетавшее под дождем нагромождение острых осколков бритвенных лезвий. Как только началась гроза, люди спрятались под навесом; все накрыла бледная тень совершенного убийства. Работы не стало, и пришла смерть.
Возможно — кто знает? — где-то под обломками, тут и там, еще теплилось дыхание жизни. Но, уж конечно, не в воронках от снарядов, не там, это точно. Ожила, опьянев от дождя, прибитая угольной и цементной пылью трава. Выжили парочка муравьев, кошка да старый моряк, покуривавший трубочку в опустевшем бидонвилле.
Но эти не в счет; они всего лишь призраки и К0.
Честно говоря, то, что случилось с Адамом в этот дождливый день, могло произойти и в любой другой. Например, в тот день, когда дул сильный ветер. Или в день равноденствия, или в один из дней, когда ярко светит солнце. По земле разольются лужи света; на набережную выйдут люди, женщины и дети. У него за спиной будут рычать машины; по дороге на пляж он повстречает группы молодняка в свитерах, майках и джинсах с включенными транзисторами. Орущими песни, вроде этой:
Но ты, мой дорогой, мой дорогой
Не забывай меня,
Не пропадай,
Не исчезай, пиши.
А там, внизу, в доках, запустят краны, поставят под пары корабль, забегают, перекрикиваясь, люди, покатят по сходням бочонки с маслом, закрепят кругляки пробкового дерева; земля пропитается запахом угля и мазута, а в воздухе зазвенит эхо ударов молота, сбивающего ржавчину с корпусов сухогрузов. Именно так, будет сделано все, что принято делать в солнечный день. Но Адам обо всем догадается; он сядет в полном ошеломлении на скамью на набережной и словно наяву увидит, как окружающее пространство заполняется призраками. Он почувствует, как смерть обездвиживает его, не серая смерть — бездельница, а красная, белая смерть-трудяга.
Все вокруг издаст единственный звук, который заглушит все остальные звуки и будет похож на шорох дождя, шум водопада или гудки локомотивов. Такова судьба: Адам вышел за пределы органов своих чувств, и для него все замерло. Он стал связующим звеном между временем и движением, бабочкой и скалой. Время стало всеобъемлющим и саморазрушалось под воздействием собственной сложности. Теперь в его понимании мира все было либо сугубо мертвым, либо сугубо живым.
Потом стало не важно, что он будет делать: встанет, пойдет вдоль парапета, насвистывая сквозь зубы вальсок; перепрыгнет через здоровенную желтую, кипящую под дождем лужу; раздавит пустой спичечный коробок с надписью (I 25 А) на обратной стороне — Не имело значения, что он на ходу пробует разглядеть в глубине сада маленький гипсовый храм, возведенный в «тучные годы» на деньги одной почтенной буржуазной семьи. Сталкивается с группой зябнущих в тонких черных сутанах семинаристов и слышит, как они переговариваются тихими голосами:
«В Кастельнодари, вы не знали?»
«Но он сказал мне, что лучше не» и смеются.
Нет, все это не играло никакой роли, ибо они перестали жить живой жизнью; они больше не были ни ясными умами, ни победителями, но превратились в тусклые видения, в провозвестников грядущей великой пустоты. Они предсказывали все случаи смерти, автоматную пальбу из окна машины, нож гильотины, удушение подушками, удавление, яды, удар топором, эмболию или банальную гибель под четырьмя обутыми в вулканическую резину колесами.
Адам на каждом шагу ожидал подобного жестокого конца. Вообразить это совсем не трудно. В него может попасть молния; его понесут с вершины холма на носилках — черного, обгоревшего, а вокруг будет бушевать буря. Его может покусать бешеная собака. Отравившаяся водой. А еще он может вымокнуть до нитки и подхватить воспаление легких. Или пораниться о ржавые перила и заболеть столбняком.
Ему на голову может упасть аэролит. Или самолет. Ливень может подмыть набережную и завалить Адама тоннами грунта. В любой момент у него под ногами может образоваться вулкан. Он может просто поскользнуться на мокром асфальте или на банановой кожуре — почему бы и нет? — упасть на спину и сломать позвоночник. Его может взять на мушку террорист или псих и убить выстрелом в печень. Леопард может сбежать из зверинца и разорвать его на куски на углу улицы. Он может сам кого-нибудь убить и окончить жизнь на гильотине. Он может подавиться драже и задохнуться. Или вдруг грянет война, ужасная, вселенская, подобная взрыву ядерной бомбы, и уничтожит Адама, Вселенная взмахнет ресницами — и тщедушного Адама не станет. Его сердце остановится, тело будет объято безмолвием; руки и ноги похолодеют, оцепенение постепенно достигнет высшей точки, и в некогда теплых красных складках плоти начнется трупное окоченение.
Каждый его шаг представлял новую опасность; жесткокрылый жук мог залететь в открытый рот, заблокировав доступ воздуха в дыхательное горло; у проезжающего мимо грузовика могло отлететь колесо и оторвать Адаму голову, солнце могло погаснуть, или Адаму могла прийти фантазия наложить на себя руки.
Он вдруг обессилел; возможно, устал жить, вечно защищаясь от опасностей. Важен был не столько его голод, сколько момент, когда он решит, что готов умереть. Его ужасала странная перемена, которая неизбежно случится днем раньше или позже, лишив мозг способности думать.
Миновав доки, Адам сел на спинку скамьи; набережная в этом месте шла мимо скалистых бухт. По дороге проехал велосипедист в клеенчатом плаще и рыбацких сапогах. В правой руке он держал разобранную на части и скрепленную тремя резинками удочку. Велосипедные кошели были набиты тряпками, или рыбой, или шерстью; крутя скрипучие педали, он повернул голову и взглянул на Адама. Потом крикнул простуженным голосом, махнув рукой себе за спину:
