Когда же вернутся хозяева дома? Хочу, чтобы ты сказала мне, кто нацарапал слова на листе алоэ и кто убил это животное,
белую крысу с двумя голубыми остекленевшими глазами застрявшую в кустах земляничника но не разложившуюся и забальзамировавшуюся и должно быть изнемогающую от жары».
* * *
J. Шел дождь. Значит, на сей раз собака на пляже не появится. Где она будет? А Бог его знает. Дома, конечно, если только не отправится шастать по улицам, то и дело стряхивая воду с толстой мохнатой холки.
Адам пошел проверить на пляж, безо всякой, впрочем, надежды. Пляж под дождем выглядел уродливо. Мокрая галька не походила на гальку, цемент на цемент, а море на море. Одно наплыло на другое и смешалось, замесившись в грязь. Солнце надежно спряталось. Его место в небе заняли сбившиеся в стайку чайки. Там, где в море купалось отражение светила, плавал клубок черных водорослей.
Адам вышел в город и вдруг замерз. Он не знал, куда себя деть, не понимал, нравится ему дождь или нет. Если бы он не выносил дождь, мог бы зайти в кафе и попивать пивко, предаваясь праздности и лени. Но он был не настолько уверен в своих чувствах, чтобы швыряться деньгами. Адам брел по улице и неожиданно оказался у большого универмага. Из-за дождя народу там было втрое больше обычного. Адам протискивался между прилавками и думал, что, пожалуй, надолго в магазине не задержится.
Потом он застрял — никак не мог обойти выбиравшую носки толстуху. Деваться было некуда, он тоже решил взглянуть и обнаружил невероятное разнообразие цветов и размеров. Преобладали два цвета — синий и белый. Все детские носочки были белые. Они-то и интересовали толстую тетку. Она все их перетрогала, растянула каждый носочек огромными красными ручищами. Адам осторожно приподнял ногой подол ее сарафана и обнаружил выступающие под кожей, скрученные в клубок фиолетовые вены. Адама одолело любопытство — интересно, какие у нее ляжки? — но толпа оттерла его от женщины, и он этого так и не узнал. Адам остановился у отдела грамзаписи, встал в хвост, дождался своей очереди и спросил:
«У вас есть Мак-Кинсли Моргенфилд?»
Адам посмотрел на продавщицу и нашел ее хорошенькой. У девушки было по-детски чистое лицо, волосы орехового цвета и красные пухлые ненакрашенные губы; губы беззвучно приоткрывались, в теплой пещерке рта перламутрово блестели зубы; сейчас ее связки завибрируют, и в самой глубине горла родится звук, слегка дрогнут уголки губ, и на волю вырвется человеческий голос — самый банальный и самый чувственный звук на свете.
«Повторите фамилию», — попросила она.
«Мак-Кинсли Моргенфилд, — повторил Адам, — певец».
«Что он поет?»
У девушки был странный убегающий взгляд, она смотрела собеседнику не в глаза, а куда-то в переносицу.
«Американский певец, — продолжил объяснять Адам. — Негр, исполнитель блюзов».
Продавщица отошла в глубь прилавка, выдвинула ящик и принялась перебирать пластинки.
Адам смотрел на ее спину, на склоненную голову с круглым затылком, на белую шею с густым пушком волос у самого основания. Он никак не мог понять, каким таким чудесным образом вымышленные имена и названия вроде «Мак-Кинсли Моргенфилд», «Галлахер блюз» или «Риккардо Импрес» понуждают молоденьких продавщиц больших универмагов склонять их изумительные головки.
Девушка обернулась и сказала, что такой пластинки у них нет.
Адам еще не налюбовался ее затылком и шейкой и тут же придумал следующее имя.
«А Джек Крайвин?»
Тут она, кажется, разгадала его игру и улыбнулась.
«Этого я тоже не знаю».
Разочарованный Адам поблагодарил и отошел, чувствуя спиной взгляд ее больших зеленых глаз.
Он увидел вращающуюся металлическую стойку с книгами и подумал, что может приходить сюда каждый день, в одно и то же время, и прочитывать по одной странице из какого-нибудь романа на свой выбор. Если в книге будет 251 страница, на чтение уйдет 251 день. Ну, чуть больше, с учетом обложек, предисловий, оглавлений и тех дней, когда он не сможет прийти. Адам протянул руку, взял наугад книгу, открыл на середине и прочел:
106 ЦИКЛОН НА ЯМАЙКЕ
назад до катбалок, чтобы разбежаться; но с каждым новым наскоком кабан все сильнее теснил ее. Внезапно, изумившись собственной дерзости, он издал дикий вопль и кинулся на нее. Прижал к кабестану, укусил и потоптал. Коза вернулась домой сильно присмиревшей, но дети навеки полюбили ее за героическое поведение в схватке со старым тираном. И все же он не был напрочь лишен человеческих чувств, этот кабан. Вечером того же дня он лежал на широком помосте и ел банан. Качавшаяся на веревке над его головой обезьянка высмотрела добычу, спустилась и вырвала у него банан. Кто бы мог подумать, что флегма-кабан способен испытать такое изумление, отчаяние, жалость к себе и обиду на окружающий мир?
Адам захлопнул книгу; вообще-то текст на этой странице был не сильно увлекательный, однако, возвращая томик на место, он растроганно улыбался. Ему вдруг пришло в голову, что он постепенно обнаружит в своем замкнутом мирке кучу неизвестных ему дотоле вещей: схватки хищников, прогретые солнцем палубы груженных углем кораблей. Заставленные бочками с водой, загроможденные просмоленными связками канатов палубы. Он решил, что вернется на следующий день или позже и прочтет другую страницу.
Как хорошо, что его вселенная такая маленькая и спокойная и он может найти для себя тысячу разнообразнейших развлечений.
* * *
К. Ни с того ни с сего Адам выскочил из магазина и сунул в рот сигарету. Скосив глаза, он смотрел, как падают на нее капли дождя. Когда бумага пропиталась водой, он прикурил и слушал, как потрескивает, борясь с мокредью, огонь.
Он спустился на приморский бульвар.
Дождя не было давно, очень давно. Это чувствовалось по запаху пыли на тротуарах, прибитой тяжелыми каплями.
Адам побрел вдоль моря; ручейки пресной воды стекали по волосам на виски, проникали под воротник рубашки, оставляя бороздки на соляном панцире, успевшем нарасти за месяцы солнечных ванн и морских купаний. Бульвар был довольно странный: широкая заасфальтированная улица у подножия садов; первая его часть шла вдоль портовых набережных, вторая — мимо маленьких бухточек, где загорали и купались туристы.
Со стороны моря был всего один тротуар. В хорошую погоду там собиралась толпа меланхоличных садистов: поставив локти на парапет, они лицезрели другую толпу — спящих на пляже обнаженных мазохистов.
Можно было выбирать; в одни дни оставаться наверху, с садистами, и пялиться на чей-нибудь живот, как правило, оснащенный пупком.
А в другие ступить на раскаленную гальку, раздеться, лечь на спину, скрестив руки на груди, и лежать под потоком горячего воздуха и взглядами зевак. В этот день у балюстрады никто не стоял, потому что не нашлось сумасшедших любителей загорать под дождем, что доказывало вышеупомянутую закономерность. Впрочем, вполне вероятна и обратная зависимость: пляж был пуст, потому что никто не глазел сверху.
