«Я – человек, – подумал Саня. – За кого бы меня ни держали здесь, я – человек.
Я ЧЕЛОВЕК», – подумал он громко, в полный голос.
«Я ЧЕЛОВЕК», – отозвался Домешек.
«Я ЧЕЛОВЕК», – поддержали Бянкин и Щербак.
«Я ЧЕЛОВЕК», – донеслось отовсюду.
И что-то странное произошло.
– А машина – как настоящая… – сказал Саня.
– С любовью, значит, рисовали, не то что всякие кустики… Ты чего, Осип?
– Глянь-ка туда. И ты, лейтенант.
Из полуразмытой грязной кучи, в которую превратились кусты, торчала корма самоходки Беззубцева. На ней стоял комбат, уперев руки в бока, и недовольно озирался.
И машина, и комбат были такие взаправдашние – аж глаза резало.
Саня толкнул в плечо Домешека.
– Ты меня видишь?
– Отставить помирать, лейтенант! – Наводчик усмехнулся. – Что за чертовщина опять?
Они снова были здесь и чувствовали себя живее всех живых. Только мир вокруг потускнел и размазался. Зато машины и люди – наоборот, стали ярче и четче. Как будто карта отступила в тень, а батарею Беззубцева на ней подсветили яркими лампами.
– Ольха, с вами будет говорить Орел, – послышался сухой мертвый голос.
Саня с трудом поборол желание встать навытяжку.
А в эфире знакомо проскрежетало:
– Малешкин!
Полковник Дей был словно тяжелораненый или больной, которому говорить скучно, и делает он это через силу, по обязанности.
– Видишь его, Малешкин? Давай навстречу.
Саня посмотрел, куда указывала невидимая рука Дея, и увидел на карте, с той стороны, откуда выдвигался обычно противник, один-единственный значок. Тот медленно приближался. И был это не немец, а самая обычная «тридцатьчетверка».
– Извините, не понял, – смущенно пробормотал Саня.
– Ты все понял.
Саня кивнул. Угадал полковник: он просто стеснялся оказанной ему чести.
– По местам, ребята. Щербак, заводи!
И тут полковник вдруг почти весело, молодо, крикнул:
– Давай, Малешкин! Жми, Малешкин!
И пропал.
И Саня нажал.
Машина весело бежала к центру карты. Под гусеницы ложился зеленый ковер, мимо пролетали мутные пятна кустов, домиков и сараев. Все это было похоже на декорацию в сельском клубе, даже еще хуже, но Саня поймал себя на мысли: никогда раньше он здесь не дышал полной грудью, никогда не был по-настоящему свободен, а вот именно сейчас – получается.
* * *
Малешкин осторожно сполз с брони, поставил ногу на зеленый ковер, сделал несколько шагов. С непривычки пошатнулся, взмахнул руками. Рассмеялся.
– Слезай, ребята, все нормально. Пойдемте разговаривать.
«Тридцатьчетверка» встала шагах в десяти от самоходки. Распахнулся люк механика-водителя, из него выбрался парень в танкистском комбинезоне и бегом кинулся навстречу самоходчикам.
– Ребята! – крикнул он. – Давайте быстро! Сейчас тут все накроется!
– Чего – быстро? – спросил Малешкин.
– Там, за холмами, – парень махнул в ту сторону, откуда приехал Саня, – сейчас откроется коридор. Громыхало найдет его с минуты на минуту. Вы берете две машины, эту и Беззубцева, сажаете на них всех э-э… настоящих самоходчиков и по коридору уходите с карты. Десантника своего подхватите по дороге. Ну, чего встали? Давайте, шевелитесь!
– А полковник Дей?
– Он за вами, он за вами, давайте в темпе! Говорю же, сейчас тут все развалится. Вы по сторонам поглядите! Дальше будет только хуже.
Малешкин глядел на него – и не верил. Весь этот парень был какой-то гладкий, сытый, ухоженный. И очевидно слабый физически для механика-водителя. Из люка вылез неправильно, не так мехводы это делают. Не танкист ты, подумал Саня, ох не танкист. А кто?..
Парень метнулся было обратно к «тридцатьчетверке», но тут громадная лапа Бянкина ухватила его сзади за ремень.
– Ты чего?! – удивился «танкист».
– Не верим мы тебе, мил человек, – сказал Домешек с приторной ласковостью. – Больно ты похож на Рабиновича, который продавал вареные яйца по цене сырых. Это такой старый еврейский анекдот, – пояснил он, оборачиваясь к Сане.
– Говори, в чем дело! – приказал Бянкин, легонько встряхивая парня. Голова у того замоталась, как на одну ниточку пришитая.
– Да я сказал уже! Уходите с карты! Быстрее!
– А если не уйдем?
– Ну тогда капец вам! Отпусти!
– Оставайся с нами за компанию. Вместе поглядим, какой такой капец.
Парень захлопал глазами. Испуганным он не выглядел, скорее озабоченным и несколько растерянным.
– А что там про Рабиновича? – спросил Саня, нарочно не глядя на «танкиста».
– Ну, он покупает яйца по пять рублей десяток, варит и продает вареные по пятьдесят копеек штука. Его спрашивают: «Рабинович, но что ты с этого имеешь?» – «Ну как же, – отвечает Рабинович, – разве непонятно: я имею, во-первых, навар, а во-вторых – суматоху!»
– Понял?! – неожиданно резко спросил Домешек «танкиста». Тот в страхе отдернулся, насколько позволяла железная хватка заряжающего. – Суетишься много, мил человек. А нас на хапок не возьмешь. Давай, рассказывай!
– А то положить его под каток… – донеслось из самоходки.
– Ну, Щербак, ты вообще зверь!
– Он с той стороны приехал, целоваться с ним, что ли…
Тут до «танкиста», видимо, дошло, что его принимают за провокатора.
– Ребята! – сказал он. – Все не так, как вы думаете. Вытащите меня отсюда!
– Чего? – изумился Бянкин.
– Вытащите меня отсюда! – требовательно повторил парень, глядя под ноги.
– В каком смысле? – спросил Домешек. – Душу из тебя вынуть, что ли? Это мы сейчас, это мы запросто…
Малешкин хотел уже вмешаться, а то вдруг экипаж и правда вздумает припугнуть «танкиста», да сгоряча перестарается… Но тут случилось удивительное.
Раздался странный чавкающий звук, и «танкист» исчез. Испарился. Остался только протянутый вперед пустой кулак Бянкина.
– Ничего себе… – буркнул Домешек.
Бянкин глядел на свою руку. Потом с тяжелым вздохом опустил ее.
Саня оглянулся на «тридцатьчетверку». Та стояла на месте, и вдруг из нее снова кто-то высунулся.
Малешкин не спеша пошел к танку.
«Столько загадок, голову сломаешь, – подумал он. – Хлопотный выдался денек».
* * *
Из того же самого люка вылез невысокий мужчина. Этот был одет не по-полевому: хромовые сапоги, китель с большими погонами… И широченные лампасы на брюках. Повернулся спиной к самоходчикам и принялся шарить в люке.
