— А кто заплатит мне за мою работу?
На это у реба Мануша нет ответа. «А кто платит мне за мои проповеди?» — хочется ему спросить. Его проповеди нравятся людям, но есть ли у него деньги, чтобы прожить день, никого не интересует. Но слепец не выдаст свою обиду на старост синагоги Могильщиков бедному ремесленнику. Он снова начинает говорить со сладким проповедническим напевом, что и музыкальные инструменты царя Давида, да будет благословенна его память, арфы и флейты не просто для красоты и ярких красок нарисованы на стенах и потолках синагог, но чтобы напомнить нам, что у нас был Храм, в котором левиты пели и играли на музыкальных инструментах. Мы должны раскаиваться в наших грехах, из-за которых был разрушен Храм, и читать псалмы с сокрушенным сердцем.
Столяр думает, что слепой проповедник, конечно, не от рождения слепой, потому что он говорит о резных украшениях и ярких красках так, словно видит их сам. С другими евреями, сидящими по своим углам, у Эльокума Папа нет ни времени, ни терпения разговаривать. Он торопится домой с большими планами в голове, входит запыхавшийся и рассказывает Матле, что он становится хозяином молельни во дворе Песелеса. Там немеряно работы. Там все надо ремонтировать и украшать. И там ему никто слова поперек не скажет. Матля заламывает руки: как он может отдавать все время ремонту какого-то бейт-мидраша, когда он должен кормить жену и детей? Обычно Эльокум разговаривает с ней коротко и сердито; на этот раз он не скупится на слова и говорит мягко, что для нее и для детей он будет вкалывать как лошадь, а для молельни Песелеса будет работать в свободное время. Еще настанет день, когда в Немом миньяне будут молиться лучшие обыватели города. Муж тычет в жену длинным, жестким пальцем:
— Не возражай. Слышишь, женщина!
Поскольку он будет обеспечивать семью, а для бейт-мидраша будет работать в свободное время, как любой другой еврей, совершающий богоугодное дело, Матля становится умнее и отвечает ему: почему ей быть против? Еще придет день и бейт-мидраш во дворе Песелеса будут называть «бейт-мидраш Эльокума Папа». Будут спрашивать друг друга: «Вы видели, как украшен бейт-мидраш Эльокума Папа?» И будут говорить: «Бейт-мидраш Эльокума Папа — самый красивый в городе».
— Матля, таких слов говорить не надо! — восклицает столяр.
Он уже совсем растерян. Это надо же, что бабе взбрело в голову — бейт-мидраш, носящий его имя! Но Матля хочет понравиться ему еще больше и говорит, что два льва для украшения священного ковчега в Немом миньяне у него уже есть: те самые, что он сделал для молельни реба Исроэлки у Виленки, а тамошний староста их забраковал. Эльокум бросает сердитый взгляд на жену и неохотно говорит, чтобы тех львов она больше не упоминала, они не годятся. Если те львы не годятся, он сделает новых, утешает его Матля и продолжает говорить с богобоязненной миной, что на материал ему, конечно, даст денег хозяйка двора и Немого миньяна. Владелица пекарни Хана-Этл Песелес щедра на пожертвования и даже не требует квартплаты с бедных соседей. Она наверняка не допустит, чтобы бедный ремесленник расходовал свое собственное дерево, при том что он работает бесплатно.
Эльокум Пап долго молчит и смотрит на жену с недоверием. Наконец он говорит, что только теперь до него доходит, какая она врунья и подлиза. Лишь бы он думал, что она болеет за богоугодное дело; но он умнее ее. Если он прямо сейчас пойдет к хозяйке двора и молельни, она еще может ему ответить, что у нее нет денег на ремонт или что она хочет другого ремесленника. Нет, он сначала возьмется за работу, а когда она уже будет сделана, тогда он и пойдет к хозяйке Хане-Этл Песелес и она не сможет ему отказать.
Столяр побыстрее закончил заказ: пару белых кухонных столов, отдал Матле выручку, а себе выделил пару часов для работы в молельне. Нагруженный ящиком с инструментами и несколькими длинными досками, он отправился в Немой миньян, чтобы отремонтировать, прежде всего, поломанные ступеньки бимы. Когда он вошел в бейт-мидраш с инструментом и материалом, никто на него даже не взглянул, и он тоже ни на кого не смотрел, так ему не терпелось скорее взяться за дело. Он уселся на пол около бимы и некоторое время думал, с чего начать. Но как только он начал отдирать прогнившую ступеньку и раздался скрип, вержбеловский аскет выскочил из своего угла как укушенный. Кричать ребу Довиду-Арону не подобало, он кипятился тихо: подобное дело неслыханно за те почти двадцать лет, что он просидел в бейт-мидраше! Кто дал столяру право шуметь и мешать людям в их размышлениях? Может быть, он еще и гвозди начнет сейчас забивать? В этот момент раздался глухой щелчок — столяр оторвал от бимы старую ступеньку. Пыль, смешанная с землей и мелкими щепками, осыпала вержбеловского аскета.
— Невежа! — Реб Довид-Арон даже затрясся от возмущения.
— Если вы такой деликатной выпечки, то возьмите веник и выметите мусор, который вы нанесли за двадцать лет, — ответил ему столяр.
Вержбеловский аскет остолбенел и вылупил глаза: чтобы он брал веник и выметал мусор? Ясно как день, что он имеет тут дело со стоящим на нижней ступени, человеком с улицы. И реб Довид-Арон начал потихоньку отступать, отряхивая от пыли свой лапсердак, пожимая плечами и скроив обиженную мину. К этому времени другие сидельцы молельни повылезли из своих углов, собрались со всех сторон и молча смотрели, как работает столяр. Но он на них даже не взглянул — жаль времени. Кроме того, он вообще не питал почтения к евреям, устраивающим из святого места свинарник, не рядом будь упомянут. Эльокум Пап положил доску на колено и провел по ней пилой. Вдруг он услыхал такие разговоры, что у него руки опустились.
— К чему это деяние строительства и ремонта? Поляки тоже кричат, чтобы евреи покинули Польшу.
Это сказал еврей, которого Эльокум Пап знал по Синагогальному двору: его прозвали «сумасшедший венгерский раввин».
Реб Мешулем Гринвалд происходил из Прессбурга
[18]
, что в Словакии. В городе поговаривали, что хотя реб Мешулем Гринвалд из фанатично набожных венгерских хасидов, он разбирается в светских науках и владеет иностранными языками. Он жил в Берлине и вел там дискуссии с учеными антисемитами. Но когда этот со свастикой, да сотрется его имя, взял власть, ребу Мешулему Гринвалду пришлось подвергнуться суровым преследованиям, продолжавшимся, пока он не бежал из Германии. Где он оставил семью, не знает никто, и он в том числе. Он вбил себе в голову, что должен написать трактат, опровергающий утверждения ученых антисемитов, и тем самым одолеть германского гонителя. Венгерский раввин долго скитался, пока не застрял в Вильне среди литваков. Теперь он говорит каждому прохожему на Синагогальном дворе, что надо сделать, чтобы одолеть этого, да сотрется его имя, из Берлина. Его план представляет собой смесь безумия и детской наивности, но от его речей порой отнимаются руки и ноги. Вот и Эльокум слышит теперь слова, от которых чувствует растерянность и подавленность.
— Кто же берется строить и ремонтировать во время потопа? Прежде чем вы закончите, этот сатана-разрушитель придет и сметет все. Необходимо прежде всего показать миру, что сатана-разрушитель измыслил на евреев лживые наветы. Тогда все народы выступят против него и уничтожат его. Тогда можно будет браться за строительство.
