Когда я выразила удовлетворение увиденным в зеркале, Сара наложила на макияж закрепляющие чары, гарантировавшие его сохранность в течение всего дня. Потом девушки облачили меня в платье (при случае я похвалила Грету за удачный выбор), обули в изящные башмачки, вдели мне в уши серёжки, повесили на шею жемчужное ожерелье, надели на пальцы перстни, а на запястья — браслеты, и произвели окончательную доводку моей причёски. В итоге, к половине десятого, через полтора часа после того, как проснулась, я наконец была готова появиться на людях.
В гостиной меня, как всегда, встретила толпа придворных, однако сейчас я была не в настроении общаться с ними. Уже в полдень начиналась целая череда торжественных и многолюдных мероприятий, в которых нам с мужем предстояло принять деятельное участие, вся эта суета должна была продлиться до позднего вечера, поэтому ближайшие два часа я предпочитала провести в спокойной обстановке, желательно с Владиславом. К сожалению, он до сих пор разговаривал с регентом, а на мой вызов коротко ответил, что есть важные новости, но попросил обождать с расспросами, пока не освободится. Я, конечно, согласилась, хотя меня снедало любопытство и нетерпение — очень не люблю ожиданий, тем более что в мыслях мужа явственно чувствовалось волнение, а значит, новости действительно были важные. Но с Сандрой они точно не связаны. По зрелом размышлении я пришла к выводу, что в таком случае Ференц Карой непременно пригласил бы к себе нас обоих. Он прекрасно понимал, какая это болезненная для наших отношений тема, и не стал бы разговаривать с Владиславом о Сандре в моё отсутствие.
Кстати, большинство посвящённых в нашу историю были убеждены, что бегство Сандры организовал сам регент, который решил где-то спрятать её ребёнка — так же, как в своё время Мэтр спрятал меня. Однако Ференц Карой категорически отрицал свою причастность к этой, по его собственному выражению, авантюре, и мы с Владиславом поверили ему. Нет, не из свойственной нам доверчивости, а просто потому, что он не стал бы действовать так прямолинейно, навлекая на себя подозрения. Обладая неограниченной властью, он вполне мог инсценировать гибель Сандры, или же обставить её бегство таким образом, чтобы никто не усомнился в том, что она сбежала сама. Вне всяких сомнений, ей помогали — но это был не регент, а кто-то другой, чьи возможности были гораздо скромнее.
В своём письме Сандра просила прощения за этот поступок и умоляла не искать её — дескать, она сама сумеет защитить своего ребёнка от происков Нижнего Мира и сделает это лучше, чем все инквизиторы вместе взятые. Её, конечно же, искали и до сих пор ищут, но пока безуспешно — даром что регент бросил на её поиски большие силы. Это вызывало у меня двойственные чувства: с одной стороны я очень переживала за неё и малыша, а с другой — утешала себя тем, что раз такой мощной и вездесущей организации, как Инквизиция, не удалось напасть на её след, то и слуги Велиала окажутся бессильны.
Честно говоря, я с самого начала считала, что единственный способ уберечь ребёнка Сандры и Владислава от Нижнего Мира, это спрятать его в каком-нибудь безопасном месте, где он должен жить, как обычный мальчик, ничего не зная о своём происхождении. Как я теперь понимаю, Сандра думала точно так же и сумела заручиться поддержкой достаточно влиятельных людей, которые устроили ей побег.
Не знаю — может, она поступила правильно. По крайней мере, в моём случае этот номер сработал, и я сумела избежать участи, на которую обрёк меня мой беспутный дед Олаф Габриель де Бреси. А вот моим младшим братьям, Сигурду и Гийому, повезло куда меньше. Ривал де Каэрден, на чьё попечение они были оставлены, не смог уберечь их от Женеса де Фарамона, который держал их в рабстве свыше трёх лет, пока на Агрисе не появились мы с Владиславом и не вмешались в происходящие там события.
Вспомнив о братьях я, как всегда, испытала острый приступ чувства вины. Было совершенно очевидно, что Мэтр пожертвовал ими ради моей безопасности; по сути, он отдал их на заклание Велиалу, чтобы тот не заподозрил никакого подвоха с моей мнимой смертью. Осознание того, что моё счастливое и беззаботное детство было куплено ценой юных жизней Сигурда и Гийома, тяжким бременем ложилось на мою совесть. А мысли об отце, герцоге Бокерском, только усиливали мои терзания. Если братьям я уже ничем не могла помочь, то герцог, которому я была обязана своим появлением на свет, имел полное право ожидать, что я хоть в какой-то мере заменю ему потерянных сыновей, хоть частично компенсирую те двадцать лет, в течение которых он считал меня умершей.
Ещё год назад, во время видения в «колодце», я обещала Сигурду и Гийому, что в моём сердце найдётся место и для нашего отца, но до сих пор ничего не сделала, чтобы наполнить эти красивые слова реальным содержанием. Я лишь взяла себе имя, принадлежавшее мне от рождения, и официально стала называться Ингой Алиабелой де Бреси, а всё прочее, что проистекало из этого шага, отложила до лучших времён — и целый год раз за разом отодвигала наступление оных на всё более поздний срок.
Нет, конечно, я не забывала о человеке, который дал мне жизнь и который в глазах всего мира был моим отцом. Я регулярно писала ему письма — но делала это через силу, не из внутренней потребности, не по велению сердца, а из чувства долга. Несколько раз общалась с ним «в живую», по визуальной связи, сеансы которой устраивал для нас инквизитор (кстати, старший брат Сандры), откомандированный на Агрис после случившегося там Прорыва. Однако наши разговоры получались слишком тягостными, гнетущими и оставляли после себя неприятный осадок, поэтому мы вскоре отказались от них, решив довольствоваться перепиской.
Я не единожды приглашала герцога приехать в Вечный Город и погостить у меня пару месяцев. Он соглашался, что это отличная идея, но постоянно переносил свой приезд, ссылаясь на загруженность хозяйственными делами. Дел у него и вправду было много — Прорыв, хоть и подавленный нами в зародыше, причинил огромный ущерб экономике всего Агриса, а в особенности Бокерскому княжеству, — и тем не менее, я прекрасно понимала, что действительная причина его проволочек в другом. Он, разумеется, видел мою холодность во время разговоров «в живую» и, несомненно, чувствовал её в моих письмах, а потому панически боялся, что при нашей личной встрече эта холодность убьёт в нём надежду на то, что когда-нибудь я смогу преодолеть стену двадцатилетнего отчуждения между нами и стану его дочерью по-настоящему, а не только по имени и по крови.
Нельзя сказать, что я не старалась. Ведь я вовсе не бездушная, нет — иначе бы не переживала так из-за своего отношения к родному мне человеку, не мучилась бы от того, что лишь через силу могу называть его отцом. Я чувствовала к герцогу уважение и искреннюю симпатию, а также жалость к его нелёгкой судьбе — это сохранилось у меня ещё со времени нашего знакомства, когда я не знала, что он мой отец; но возникновению более глубоких чувств, продиктованных нашей родственной связью, препятствовало разделявшее нас расстояние. Ни письма, ни даже беседы «в живую» не в состоянии заменить повседневного личного контакта, когда ты видишь человека в разных ситуациях и воспринимаешь его таким, какой он есть, а не каким он, пусть и бессознательно, хочет тебе представиться. Только так я могла узнать его, а узнав — полюбить.
