«Кусочки» были готовы к шести, а мне еще предстояло просмотреть редакционную почту. Нам присылали рассказы, стихи, шутки и вырезки из прессы. Ценного среди всего этого попадалось мало. То, что могло пригодиться для «кусочков», я откладывал до следующей пятницы, а лучшее из оставшейся почты передавал главному редактору со своими комментариями. Иные шутки «носились в воздухе», их присылали сотни людей, и каждый утверждал, что все описанное случилось с ним самим в прошлый вторник. После того как Уинстон Черчилль высказался по поводу «терминологической неточности», в каждом втором конверте с большей или меньшей долей остроумия использовалось это иносказание вместо простого слова «вранье». Когда Томми Боулз победил на выборах в Лондонском Сити, количество людей, которые изощрялись в игре слов, основанной на ассоциации с игрой в боулинг, могло сравниться лишь с количеством тех, кто для большей ясности называл ее «игра в боулзинг». Один пожилой джентльмен написал: «Дорогой сэр! На прошлой неделе мне исполнилось семьдесят семь лет, и мой молодой приятель, большой любитель футбола (слово «футбола» было вычеркнуто и сверху простым карандашом надписано «крикета»), сказал: «Семьдесят семь перебежек, и до сих пор не выбит»! По-моему, очень остроумно». От такого наплыва остроумия голова шла кругом. То казалось, что смешно вообще все на свете, кроме того, что старательно выдают за шутку; а в следующую минуту — что ничто никогда не будет больше смешным.
В семь часов приносили гранки моего рассказа. Не знаю почему, но отпечатанный текст выглядит совершенно иначе, и его необходимо править заново. Выполнив эту обязанность, я заканчивал просматривать почту и в восемь отправлялся ужинать.
В десять мы с Оуэном вновь усаживались у него в кабинете. Газета была уже сверстана, и к нам начинали поступать готовые страницы, по три, по четыре за раз. Иногда мне удавалось ухватить одну, а потом я ждал… и ждал… и ждал, пока Оуэн отдаст следующую. У него, должно быть, вся жизнь проходила перед глазами, когда он правил очередную страницу «Панча». Он читал медленно, упорно, дотошно, так что хотелось закричать: «Господи Боже, да хватит уже, сил нет!» Эти потраченные даром часы были особенно мучительны после целого дня бешеной гонки. Приятно побездельничать, когда хочется, но праздность без досуга — изобретение дьявола. В армии его применяют с особым успехом.
Заканчивали к часу ночи. Было очень увлекательно вырезать десяток строчек из чужого рассказа и ужасно злило, что пришлось убрать пару строк из своего. Мне приказывали проверить цитату и разъяснить смысл одного абзаца…
— Вашу мысль поймут хорошо если человек двадцать. Нельзя ли выразить ее попроще?
— Можно, только для тех двадцати рассказ будет испорчен.
— Мы не можем издавать журнал для двадцати читателей.
— А если бы могли — вот было бы замечательно!
— Хм-м. Все-таки в таком виде получается непонятно.
— Так ведь в этом и юмор.
— Ну что ж, оставим как есть. Может, завтра придумаете что-нибудь получше.
— А можно мне еще одну страницу?
— Неужели больше заняться нечем? Книжки, что ли, почитайте.
…После долгого разговора с Оуэном я возвращался в свой кабинет, прочитывал полдюжины книг для обзора, раскуривал десятую трубку и как раз успевал получить следующую страницу. К часу мы заканчивали, я шел домой и ложился спать.
Утром в субботу из типографии приносили исправленные страницы на последнюю проверку. Сотрудникам полагалось быть в редакции к одиннадцати. Я приходил в десять, первым захватывал все страницы, быстренько их правил и с нетерпением дожидался прихода Оуэна. В двенадцать у меня был назначен крикетный матч, или требовалось успеть на поезд 11:40, чтобы ехать на выходные в Сассекс, или я собирался к «Лорду», или в Твикенхем, или… Ну, в общем…
— Я закончил страницы.
— Хм-м. Хотите уйти пораньше?
— Если больше ничего не нужно?..
— Когда у вас поезд?
— В одиннадцать сорок.
— Еще полно времени. Доделайте лучше книжный обзор.
— Уже.
— А как насчет того абзаца? Вы собирались придумать вариант получше. Почта есть?
— Три письма, у вас на столе.
— Хорошо. Ну что ж, удачи!
И вдруг та чарующая улыбка, что на миг превращала его из строгого школьного учителя в обаятельного славного человека, каким он и был на самом деле.
Славным человеком, странным, несчастливым. Добрые феи одарили его талантами, а потом явилась злая фея, которую забыли позвать на крестины, и сказала последнее слово. Из-за нее все таланты пошли наперекосяк, и вместо муз правили добродетели. Ученость задавила юмор, такт сдал позиции под напором правдивости, а бойцовские качества одарили беднягу не только волей к победе, но и непреодолимым желанием каждый раз подробно объяснять, почему он проиграл. Рассказывали, как однажды, играя в гольф, Оуэн подолгу оправдывался после каждого неудачного удара и в конце концов швырнул на землю клюшку со словами: «Никогда больше не буду играть в бриджах!» И ведь могло бы получиться восхитительно смешно — но не получилось. У него было поистине золотое сердце, и будь оно скрыто под «грубой оболочкой», как пишут в романах, блеск чистого золота сиял бы заметнее, чем под искусственным внешним лоском.
Если читатель теперь скажет: «Интересно, для довершения портрета, что он думал о вас?» — то будет совершенно прав. Должно быть, я бесил его неимоверно. Однажды я даже спросил, намного ли ему лучше работается с моим преемником, человеком примерно его возраста. Оуэн ответил: «Да нет, ну что вы» — и это, очевидно, значило, что я угадал. «У вас была легкая рука, «кусочки» выходили намного веселее, и негодных рассказов из почты вы пропускали меньше, зато он более аккуратен, деловит и не убегает пораньше в субботу». Можно бы еще добавить: «К тому же он патриот-консерватор, в отличие от вас, непатриотичного радикала».
Оуэн, как и многие другие политики того времени, не принадлежащие формально ни к какой партии, считал, что все радикалы — изменники, а настоящие джентльмены все сплошь консерваторы. Он искренне верил, что руководимый им «Панч» — непартийная газета. За редакционным столом Руди Леман и Э. В. Лукас в меру сил защищали либерализм, но Руди проработал здесь так долго, что почти потерял всякую надежду, а Э. В. с присущей ему иронической снисходительностью к оппонентам быстро признал, что «общее настроение за столом» против него. Им, впрочем, простительно: Леман по происхождению немец, а Лукас, бедняга, не учился ни в закрытой школе, ни в университете. А вот Милн — другое дело. Тут чистое упрямство и своеволие. Молодой человек, окончивший одну из восьми лучших закрытых школ и Единственный в мире университет — пусть он и удирает пораньше в субботу, но удирает-то играть в крикет в почтенных загородных усадьбах… Нет, это просто нелепость.
Сейчас такой подход может показаться странным, однако такова была политика в великие дни Ллойд Джорджа и его «народного» бюджета, когда подоходный налог подскочил до — сколько же там было… девять пенсов с фунта? — а предприятия, повышающие занятость, с доходом больше пяти тысяч фунтов в год, можете себе вообразить, облагались дополнительным налогом. Все мои знакомые на балах, крикетных полях и в загородных усадьбах предполагали как нечто само собой разумеющееся, что я разделяю их мнение о вероломстве нашего правительства.
