Значит, к мастеру Вудфорду? К тому самому разжалованному адвокатишке, совершенно опустившемуся человеку, вдовцу, владеющему несколькими акрами земли.
— Меня зовут Джон Куэджли, я мировой судья.
— В Глостершире есть город с таким названием, — сказал Уилл.
— Мое семейство родом оттуда, — отозвался мастер Куэджли. У него была окладистая черная борода и влажные пухлые губы; ему было явно больше сорока лет, но он все еще был в силе — широкоплечий, словно кузнец, здоровяк почти двух ярдов росту
[10]
. Взгляд его карих глаз был строг и проницателен.
— Когда-то, давным-давно, мои предки действительно жили там. Но потом мы перебрались поближе к Баркли.
— Это там, где замок?
— Да, там, где замок, это ты знаешь. А что еще ты можешь мне рассказать?
— О Глостершире?
— Можно и о нем. Вообще о чем-нибудь. — Он снисходительно улыбнулся, разглядывая Уилла и будто не допуская даже мысли о том, что какой-то жалкий перчаточник может разбираться в чем-нибудь, кроме своего немудреного ремесла. — Ты производишь впечатление молодого человека, который много путешествовал.
— Я путешествовал только по книгам, сэр, — ответил Уилл, повышая голос.
— И в книгах, которые я читал, говорится кое о чем более важном, чем расположение замков и происхождение имен. — Тут он спохватился, покраснел и замолчал.
— А как у тебя с латынью? — поинтересовался мастер Куэджли. — «Увы, Постум, Постум, как быстро летят годы…» Я обожаю эти стихи Публия Вергилия Марона!
— Это Гораций, — заметил Уилл, — и полагаю, сэр, вам это известно не хуже меня. — Он заставил себя улыбнуться в ответ, понимая, что это была проверка.
— Да-да, Квинт Гораций Флакк. Эх, как бы мне хотелось, чтобы мои сыновья разбирались в поэзии Рима так же хорошо.
Тем временем Джон Шекспир подошел к рабочему столу, чтобы выбрать куски кожи для раскроя.
— Мой сын — прилежный ученик, а еще он поэт. Он пишет отличные стихи. Уилл, покажи господину что-нибудь из своих сочинений.
Уилл снова покраснел и робко возразил:
— Но ведь он пришел сюда за перчатками, а не за стихами.
— Верно. Что ж, — сказал мастер Куэджли, — когда ты понесешь мне готовые перчатки, заодно захвати и стихи. Разрешите откланяться. Желаю вам удачного дня. — И он ушел.
Когда на следующий день Уилл пешком отправился в Банбери, он нес с собой только перчатки. Он думал о том, что эта дорога может привести его к той, другой Энн, его прежней возлюбленной, а теперь чужой жене; он даже собирался зайти проведать ее. Но потом все-таки свернул во двор полуразрушенного деревенского дома, уставшего от непогоды, с перекошенными ставнями и без дверей. Двое батраков лежали на сене и, закрыв глаза, грелись на солнышке; свинья с громким хрюканьем рылась в мусорной куче; петух гонялся по двору за курами, но его призывное кукареканье осталось без ответа. На стук Уилла вышел жующий слуга в засаленном рубище. В грязной руке у него была зажата баранья кость; некоторое время он, щелкая языком, пытался высосать костный мозг, но потом все же обратил внимание на гостя и сказал:
— Заходи, они оба где-то в комнатах. Короче, сам поищи. А то мы с друзьями решили немного расслабиться по случаю праздника.
— А какой сегодня праздник?
— Точно не знаю. Может быть, день святого Втора? Ведь сегодня вторник. Святых-то много, праздников хватит на каждый день.
— Ты бы вел себя немного поскромнее.
— Уж какой есть, — напыщенно ответил слуга и подбоченился. — Как говорится, когда хозяева учили всех манерам, я сидел в хлеву. — Он гордо поднял голову, рыгнул и удалился в темноту коридора, из глубины которого доносились пьяные голоса и смех.
Уилл вошел, и на него тут же набросились с громким лаем две собачонки, которые запросто могли покусать его за ноги. Тут в коридоре появился хозяин дома — суетливый седой старикашка Вудфорд. Уилл рассказал ему о цели своего визита, и старик неуклюже поклонился и громко сказал дурашливым голосом:
— Добро пожаловать в Либерти-Холл, истинный Зал свободы, где каждый волен вести себя так, как ему вздумается, и наслаждаться бесконечной свободой. Брысь отсюда, пошли вон, шавки! Что привязались к человеку? — Он попытался пнуть одну из собак ногой, но промахнулся. Оба пса по-прежнему заливались звонким лаем и старательно виляли хвостами, выражая любовь и преданность к хозяину. Вслед за Вудфордом и его собачьей свитой Уилл вошел в мрачную комнату, где на полу и стульях валялись пыльные фолианты, сбруя и оленьи рога. Тут же сидел и мастер Куэджли в расстегнутом камзоле, он размахивал кружкой с сидром и при этом что-то монотонно напевал.
— А-а, — воскликнул он при виде Уилла, — это и есть тот самый перчаточник, который хорошо знает окрестности Глостера! Вот и замечательно! Раз здесь собралось уже трое джентльменов, пора начинать петь куплеты. А то этот недоумок рылом не вышел, чтобы петь вместе с благородными господами — да простит меня его хозяин. Эй, ты, налей-ка нашему перчаточному поэту кварту сидра.
Из самого темного угла комнаты вышел хромой слуга в лохмотьях с большим кувшином в руках. Уилл хотел было отказаться и даже стал говорить какие-то доводы в свое оправдание. Он плохо себя чувствует, он не пьет, дал зарок больше никогда не пить, и вообще у него слабый желудок…
— Пей, — приказал мастер Вудфорд, — это веселит сердце и раскрепощает душу. К тому же ничего другого у нас все равно нет; Так неужели ты станешь привередничать и воротить нос от скромного угощения? Я человек бедный, так что заграничных вин не держу. Выходит, ты брезгуешь нашим обществом. Черт побери, просто диву даешься, как это нынешняя молодежь не выказывает никакого Уважения к старости. — С этими словами он протянул Уиллу большую кружку, всю жирную снаружи, и юноша сделал глоток, не желая обидеть хозяина.
— Нет, пей до дна. Одним большим глотком! — закричал мастер Куэджли, по-свойски располагаясь за столом. Вскоре он запел куплет из какой-то песенки, и мастер Вудфорд тоже заскрипел, выводя партию второго голоса. На середине куплета они прервали пение и велели Уиллу присоединиться к их хору, взяв на себя партию третьего голоса. Так он и сделал, потому что ничего другого ему не оставалось. Эту песенку он слышал впервые, она была очень простой и очень пошлой:
Чума разрази тебя, жирное брюхо!
Твой папа рогат, ну а мамочка — шлюха,
Твой грязный обрубок гниет и течет…
[11]
От крепкого яблочного уксуса Уилл стал дрожать всем телом, но выпивка все же утолила жажду после недолгого, но утомительного путешествия по пыльной дороге. К тому же юноша был способен на большее. И вот наступил момент, когда Уилл забрался на стол и стал декламировать стихи Сенеки:
