Несмотря на конец сентября, многие знакомые еще жили за городом. Расположившись в доме М. П. Погодина на Девичьем поле, Гоголь направляется навестить Аксаковых, проводивших лето в Аксиньине, в десяти верстах от Москвы. Предупрежденные о его приезде, хозяева тем не менее никак не предполагали неожиданного появления писателя да еще в сопровождении М. С. Щепкина, с которым Гоголь уже успел встретиться.
С. Т. Аксаков вспоминал: «На другой день Гоголь приехал к нам обедать вместе со Щепкиным, когда мы уже сидели за столом, совсем его не ожидая. Наружность Гоголя так переменилась, что его можно было не узнать. Следов не было прежнего, гладко выбритого и обстриженного, кроме хохла, франтика в модном фраке. Прекрасные белокурые густые волосы лежали у него почти по плечам; красивые усы, эспаньолка довершали перемену; все черты лица получили совсем другое выражение; особенно в глазах, когда он говорил, выражалась доброта, веселость, любовь ко всем; когда же он молчал или задумывался, то сейчас изображалось в них серьезное устремление к чему-то невнешнему. Сюртук, вроде пальто, заменил фрак, который Гоголь надевал только в совершенной крайности. Сама фигура Гоголя в сюртуке сделалась благообразнее».
Душевная близость со Щепкиным побудила Гоголя еще до Аксиньина навестить семью актера в Волынском, где они жили. Это была встреча со многими из артистов Малого театра, давно облюбовавшими для летнего отдыха живописные, хотя и сыроватые берега Сетуни. Они помнили великого трагика П. С. Мочалова, со временем к ним привязался и П. М. Садовский.
Приезд в Волынское был душевной потребностью. Любовь московских актеров грела и на чужбине, хотя, оказавшись в Москве, Гоголь по-прежнему не решался пойти на спектакль так дорого обошедшегося ему «Ревизора».
«Мне всегда становится грустно, когда я гляжу на новые здания, беспрерывно строящиеся, на которые брошены миллионы и из которых редко останавливают изумленный глаз величеством рисунка или своевольной дерзостью изображения… Невольно стесняется мысль: неужели прошел невозвратимо век архитектуры? неужели величие и гениальность больше не посетят нас…» В своих размышлениях об архитектуре Гоголь не был склонен к высокой оценке произведений XVII и даже XVIII столетий. Тем более любопытно впечатление, которое могла на него произвести гордость тогдашнего Волынского – совершенно своеобразная церковь, строительство которой завершилось в 1703 году.
В недолгие годы рубежа XVII-XVIII веков в московской и подмосковной архитектуре появляется несколько совершенно необычных для них образцов храмов, имевших в плане окружность, напоминающую раскрывающийся крупными лепестками цветок. На этой основе церковь в Волынском несла двухъярусный увенчанный маленькой главкой восьмигранник, богато декорированный пилястрами и сложно профилированными карнизами. В подобном слиянии приемов более раннего церковного строительства и приемов собственно барочного стиля о новом времени заявляли и большие прямоугольные окна, позволявшие ярко осветить внутреннее пространство, сообщить ему ощущение воздушности и простора. Необычайно цельное и как бы устремленное ввысь, оно предвосхищало то проникновение природы в архитектурные сооружения, точнее – ту взаимосвязь архитектуры и натуры, которая утверждается в зодчестве принципами барокко. Особенную нарядность придавала интерьеру узенькая, охватывающая церковь галерейка, словно повисшая у основания второго яруса восьмигранника.
Отсутствие собственно церковного, религиозного образа – именно о нем и говорил в своих рассуждениях Гоголь: «Но церкви, строенные в XVII и начале XVIII века еще менее выражают идею своего назначения». Можно не соглашаться с суждением писателя, но слова его, кажется, непосредственно относятся к церкви в Волынском: «В них прямая линия без всякого условия вкуса соединялась с выгнутою и кривою; при полуготической форме всей массы; они ничего не имеют в себе готического».
…Сегодня этого дома уже нет – его не стало в 1941 году. Но памятью о нем остались страницы «Войны и мира» – допрос Пьера Безухова маршалом Даву, «Горе от ума» и страницы жизни Гоголя. И еще построенный в середине прошлого века рубленый теремок с цветными майоликовыми вставками, которым историк М. П. Погодин пополнил былое загородное владение князей Щербатовых на Девичьем поле (Погодинская ул., 10). Сын известного русского историка времен Екатерины II Д. М. Щербатов помещает в Благородный пансион при Московском университете своего единственного сына Ивана и двух находившихся под его опекой племянников, детей умершей сестры, – Петра и Михаила Чаадаевых. И хотя жили Чаадаевы в доставшемся им родительском доме в Большом Ушаковском переулке, на Остоженке, почти все свободное от занятий время проводили у дяди. На редкость сдержанный в проявлении чувств, Грибоедов в переписке не упоминает имени П. Я. Чаадаева, но приехавшая через тридцать лет после гибели мужа в Москву вдова драматурга «поторопилась навестить», по выражению современников, именно его, как особенно близкого покойному мужу человека.
Дом М.П. Погодина на Погодинской улице
У Щербатовых начинает постоянно бывать подружившийся с ними Грибоедов и в 1808-1809 годах вводит в их дом будущего декабриста И. Д. Якушкина, первое знакомство с которым состоялось еще в Хмелите. Обедневшие Якушкины вынуждены были прожить несколько лет на хлебах у их общих знакомых и соседей Лыкошиных. Якушкин станет ближайшим другом И. Д. Щербатова, тесно сойдется и с П. Я. Чаадаевым, вместе с которым проделает весь поход 1812-1813 годов.
Сосланный по делу декабристов в Сибирь, Якушкин получил возможность вернуться в Москву только в 1856 году, где вскоре и умер, оставаясь неизменно под бдительнейшим надзором политического сыска.
Гостем Щербатовых станет со временем и В. К. Кюхельбекер. Это ему адресует свои обвинения старуха Хлестова:
И впрямь с ума сойдешь от этих, от одних
От пансионов, школ, лицеев… как бишь их?
Да от ландкарточных взаимных обучений.
А княгиня Тугоуховская подхватывает:
Нет, в Петербурге институт
Пе-да-го-гический, так, кажется, зовут:
Там упражняются в расколах и безверьи
Профессора!
Высказывания почтенных матрон позволяют не только угадать предмет их нападок, но и время, когда писались Грибоедовым эти строки, – живой отклик на события культурной жизни России. О тенденциях вновь открытого Главного педагогического института в Петербурге с достаточной справедливостью говорила произнесенная в его стенах С. С. Уваровым в 1818 году речь: «По примеру Европы мы начинаем помышлять о свободных понятиях. Политическая свобода есть последний и прекрасный дар бога». Именно так понимает свои обязанности преподавателя Благородного пансиона при институте В. К. Кюхельбекер.
Но Кюхельбекер был к тому же секретарем утвержденного в 1819 году в Петербурге «Общества училищ взаимного обучения по системе Ланкастера». Первых два таких училища были открыты в течение 1821-1822 годов, после чего появились статьи в печати. Особенную опасность, с точки зрения консервативно настроенных кругов русского общества, представляли ланкастерские школы для солдат в армии, в организации которых принимали самое деятельное участие Н. Н. Раевский и М. Ф. Орлов. Процесс «первого декабриста» В. Ф. Раевского был связан, в частности, с его деятельностью в таких школах.
