— Поди, Господи, прости, смерти мужниной ждала — страх сказать, грех-то какой.
— Быстро дождалась. Как второго сына родила, так великий князь и прибрался.
— Думаешь, Марфушка…
— Ничего не думаю. Дело прошлое. Была княгиня в деле — была и в ответе.
— Никак отравили ее.
— Во дворце ведь — все может статься.
— Бояре, что ли?
— Что старые дела ворошить.
— Так теперь-то уж все равно.
— Ан нет, Федосья Алексеевна, все равно никогда не станет. Ниточки от тех времен в наши дни потянутся. Люди счеты сводить за прошлое станут, а тут и с сегодняшним днем не разберешься.
— Одно только, царевна-сестрица, скажи, за что Елену Васильевну порешили. Отец Симеон сказывал, умница была.
— Какая уж тут умница, когда своим умом не жила — все своего князя Овчину слушала. Скольких бояр уговорил заточить аль казнить. Слова своего держать не умел. Князя Андрея Старицкого уговорил себе сдаться, всех благ да милостей наобещал, на том и в Москву привез, а тут в темнице и удавил.
[119]
Злобы был великой. Все обиды про себя копил да на каждом вымещал. А Елена Васильевна на все из его рук смотрела.
— И впрямь любила, значит…
— Откуда тебе знать, Федосья Алексеевна, какова она любовь-то? Из комедиальных действ да виршей?
— А хоть бы и из них! Верно, не одной злобой князь Овчина силен был. Никак, князь Одоевский сказывал, полководцем Овчина себя выказал, города воевал, с каким неприятелем справлялся.
— Кто спорит. Храбрости у него не отнять.
— И коварством что его теперь попрекать — мученическую смерть ведь принял. Сама же мне говорила, год в темнице без света да тепла пробыл, а там и помер. С голоду. Уж как за него государь Иван Васильевич бояр молил. От мамки знаю, дитятею в ногах у них валялся, милости для Ивана Федоровича просил. Любил очень. Да и кто знает, кем ему Овчина-то приходился. Разное ведь говорят.
— И пусть говорят. Не дело это государево происхождение обсуждать, сомнения всяческие сеять. Коли Господь сподобил человека восприять государев венец, значит, не наше дело господнее произволение под сомнение ставить.
— И сестру Овчины, что мамкой государя Ивана Васильевича была, сослали да в дальнем монастыре и постригли.
— Хватит, Федосья Алексеевна, хватит.
— Я вот все думаю, как бы князь Василий Васильевич…
— О ком ты, царевна?
— Известно, о Голицыне. Как бы он правительнице нашей Софье Алексеевне беды не принес.
— Это уж как Господь решит. До Софьиного разума нынче не достучишься.
— Если ты так говоришь, царевна-сестрица, кому ж еще с правительницей толковать можно. Сколько дней от провозглашения прошло, а уж нашу Софью Алексеевну не узнать.
— Глупости говоришь, Федосья Алексеевна. Дел у сестрицы много стало — не до пересудов теперь. Вот устроится все, устроится, тогда и поглядим.
— Дай-то, Господь, Марфушка, чтоб по-твоему вышло.
— Так — не так, не перетакиватъ стать. Жаль, не выходит Софье Алексеевне короноваться. Одним братцам честь такая выпадает, хоть и оба они ее не стоят.
— Да разве на самом деле не царевна-сестрица страной править будет? За малолетством их?
— Малолетство быстро пролетит, оглянуться не успеешь.
— Может, за эти годы что и переменится.
— Одна надежда.
25 июня (1682), на день памяти присномученицы Февронии девы, благоверного князя Петра, в иночестве Давида, и княгини Февронии, в иночестве Евфросинии, Муромских чудотворцев, состоялась коронация царей Петра Алексеевича и Иоанна Алексеевича.
— Довольна ли, царевна-сестрица, Марфа Алексеевна?
— Довольна ли? Полно тебе, государыня-правительница. Вернуть-то мы кое-что и вернули, только спокою теперь напрочь лишилися. Мало державой править, еще и за Нарышкиными следить. Прости меня, Господь, за грешную мысль, только в долголетие братца-государя Иоанна Алексеевича поверить трудно. Слаб, больно хоровит, да и несмышлен. Не доглядишь, какой хошь указ подпишет. Власть свою тебе, Софья Алексеевна, определить надо. Чтоб без твоего ведома, муха из дворца не вылетела.
— Знаю. Все знаю. Да сама видишь, помог нам Хованский, а теперь платить за свою помощь заставляет. Высоко взлететь хочет. На первых порах, полагаю, пусть вместо начальника стрелецкого Стрелецкий приказ будет. Где приказные заведутся, тут уж до дела так скоро не дойдет.
— А начальником приказа Тараруя?
— Кого ж иначе.
— Заслужил, думаешь?
— Бог с ним и его заслугами. Баламут Иван Андреевич редкий, и стрельцы больно его любят. По княжескому слову на дворец с пиками кинутся.
— Заботится о них, деньги большие платит.
— Из казны, что ли?
— И своих не жалеет. Сыночек его разлюбезный, князь Андрей Иванович, с мошной набитой в стрелецких слободах днюет и ночует. Поди, и сказки рассказывает, каково им житься будет, когда Хованские еще выше заберутся.
— Полагаешь так али что знаешь?
— Чего ж тут полагать. Слухами Москва полнится. Народ на торговищах гудит.
— Плохо.
— Чего уж хорошего. Только есть вести и похуже.
— Марфа Алексеевна, царевна-сестрица, Богом прошу — не таись. И меня не жалей. Худо лучше от разу знать.
— Вот и хорошо, что сама попросила. К староверам Тараруй склоняется. С ними разговоры ведет. Так с сынком и поделились: Андрей Иванович со стрельцами, батюшка — со староверами. Всегда-то против исправленных книг был, а тут…
— А тут они ему для поддержки запонадобились. Староверы что людишек мутить, что в пекло лезть без страху — на все способные. Протопопа Аввакума и вспоминать не хочу.
— И снова похуже Аввакума людишки есть. Не качай головой, не качай, государыня-правительница. Подумай лучше о Никите Добрынине. С ним сейчас Тараруй толкует, ночами до белой зари просиживает. О Никите и надо думать.
— Не слыхала, чего хотят?
— Не я одна слыхала — о восстановлении старого благочестия. Чтобы народ потребовал. А государи братцы согласились.
— Не бывать тому! Не бывать ни во веки веков!
— Иначе, Софья Алексеевна, скажи — не должно быть. Потому что власти царской великое унижение и ослабление. Не людишкам судить, что государи решали. Тараруй-то знаешь, что удумал? Диспут церковный назначить — кто кого переспорит: церковь ли державная аль староверы, да чтоб в Грановитой палате и еще в присутствии царственных особ.
