— Еще ударили! Господи! Неужто время нарышкинской державы пришло? Что ж мы-то проглядели…
— Вот что, Марфушка, делать надо — к стрельцам идти. Они к Нарышкиным никогда не склонялись.
— И что из того теперь-то?
— А то — рассказать, что жив еще великий государь, что неправедно Нарышкины престол уворовали.
— Так ведь все едино помрет Федор.
— Помрет, а смятение в умах-то останется. Может, сейчас взбунтуются, может, позже. Главное, что теперь каждого начальника их в государеву опочивальню привести можно — своими глазами кривду нарышкинскую увидит.
— Агафьюшка… Ага…
— Ишь, покойницу зовет.
— К молодой жене не привык еще. А может, покойницу больно любил — забыть не может.
— Аль она за ним пришла.
— Почем нам знать. О деле, о деле думай, Марфа Алексеевна. Я к чему говорю — за помощью к стрельцам идти надо. Кто здесь под рукой? Тараруя позвать немедля надобно. Ненавидит он Нарышкиных, люто ненавидит.
— Государыни-царевны, беспокоится что-то великий государь. Не прикажете ли лекаря кликнуть. Может, помочь.
— Отчего же — и лекаря позвать стоит. Пусть видит. Нам свидетели, ой, как нужны. Распорядись, царица.
— А дальше, дальше-то что задумала, Софья Алексеевна? Ведь к присяге уже боярство приводить начали. Слышь, колокол так и гудит, хоть волком вой.
— Выть-то всего проще. О другом подумай, Марфа Алексеевна, царский венец к голове не прирастает. Сегодня держится, завтра и упасть может. А у нас и другой ход есть: почему Милославских обошли, почему Иоанна Алексеевича обидели? И для святого покоя всегда лучше, чтобы два брата на престоле были — пусть Петр, но и Иоанн. Вот оно когда власть у нас в руках окажется! Оба малы, оба сами править не могут. Тут без старшего из царской семьи не обойтись.
— А ну как Наталья правительницей объявится?
— Сторонников у Нарышкиных не хватит. Родня голая да босая. С нашей не сравнится.
— Значит, думаешь, кто из нас?
— Ничего пока не думаю. Думать еще будем, крепко думать, а пока к стрельцам пойдем.
— Государыни-царевны, куда ж вы? государь вот…
— Скоро возвернемся, Марфа Матвеевна, не бойся.
— Одна-то с государем? Вон все царевны прочь идут. А я-то, я как же? Боязно мне, мочи нет.
— Твое место здесь, царица. Потерпи. Может, и недолго осталось. Все в руце Божьей. А ты, Михайла Алегукович, государя не оставишь?
— Последний вздох его приму, никуда не отойду.
— Вот и ладно. Слыхал ты, князь Черкасский, каково Нарышкины с законным государем обошлись, да и святейший вместе с ними? Святейший!
— Что ж, государыня-царевна Софья Алексеевна, за жизнь человеческую чего только не навидишься. Я за одного себя в ответе. Любил государя всю его жизнь, неужто в кончине изменю?
— А что я толковала о стрельцах…
— Прости, царевна, туговат я на ухо — чужого шепота не слышу. Так-то оно на свете жить легче.
— Твоя правда, Михайла Алегукович. Лишнее знанье — лишние слезы. Спасибо тебе, князь.
— И еще тебе скажу, царевна Софья Алексеевна, мужчиной бы тебе в царской семье родиться, прости на дерзком слове. При твоем-то уме! Вот только в Посольском приказе сейчас объявительные письма ко всем иностранным государям о вступлении на престол царевича Петра Алексеевича писать учнут, так торопиться с ними, сама рассуди, может и не след. Месячишка-другой погоды не сделает, а кто знает, что за это время случиться может. А с подьячих за задержку невелик спрос.
— Даст Бог, не пожалеешь ты о своих советах, князь. В должниках у тебя ни я, ни сестры не будем.
Наконец-то одна царевна Марфа в своей палате. Хоть с мыслями собраться.
Еще, почитай, пять часов государь-братец прожил при новом-то государе. Целых пять. Под конец метаться начал. Все слова какие-то выговорить хотел. Иной раз вроде Агафью покойную кликал. Глаза откроет. Мутные. Застекленевшие. Нет-нет слеза бежит. Может, от боли. Может, от мысли. На Марфу Матвеевну ни разу не глянул. Она, как приобыкла, звать супруга стала. Тихохонько так, жалобно, ровно робенок плачет. Ото всех кроется. И боится. Всего боится. Как государь-братец отошел, пытает, что с нею-то будет. Неужто в монастырь идти надоть. Мол, не хочу в монастырь, ни за что не хочу. Какая такая моя вина, что с супругом всего-то два месяца пожила. В осемнадцать годков да в монастырь. Оборонить просит. А уложили государя-братца на смертный одр, к царице Наталье пошла. Почему бы? Неужто и раньше ходила, Наталью о кончине мужниной загодя оповестила? Сказывали, будто как о преставлении государя-братца ложном на площади оповестили, перед Красным крыльцом неведомо откуда толпа набежала, кричать принялась, мол, хотят царем Петра Алексеевича, никого другого. Не иначе Нарышкины позаботились. Ивану Кирилловичу не в труд одних мастеров Оружейной палаты согнать — под его началом ведь работают. Хованский в терема пришел, согласие дал стрельцов поднять. Сказал, двух недель ему хватит. Князь Голицын опасаться стал, а вдруг не выйдет у Тараруя ничего, не сносить, мол, тогда головы. Царевна-сестрица Софья Алексеевна вздыбилась, уговоров слушать не стала: пойдешь, князь, вместе с нами. Я, девка, о плохом конце не думаю, а ты разнюнился. Что ж нам с тобой платьем поменяться, что ли? У Тараруя разговор короткий: всех Нарышкиных прикончить, и дело с концом. Василий Васильевич на то не стать. Все предусмотреть, соломки, где падать, подостлать хочет. Какой там из него военачальник. Молод еще, пригож, покрасоваться любит. Чаще государя-братца покойного платья меняет, а храбрости никакой. Одна Софьюшка видеть ничего не видит, слышать не слышит. Как на святой образ смотрит, день ото дня больше на князя молится. И тем хорош, и этим равных не знает. Того, что жену княгиню Авдотью свою любит, и того не замечает. Фекла сказывала, отай просила у мамки приговор на присуху. Неладно это, да вдруг подумалось: может, и мне бы та присуха нужна была…
«Стану я, раба Божья, Софья, благословясь, пойду, перекрестясь, из избы дверми, из двора воротами, в чистое поле, поклонюсь и помолюсь 12 ветрам и 12 вихорям. У тех же ветров, и у тех же вихорев есть дядюшка Вихорь Вихоревич. И как он не может жить без ветров, человек без еды, рыба без воды, щур без земли, — так бы не мог раб Божий Василий без рабицы Божией Софьи не жить, не быть, не дни дневать, не ночи ночевать, и не думы подумать, и не мыслями помыслить — по утру рано, в вечеру поздно, на ветру и на молоду, и на перекрою месяцу».
Грех, великий грех, да кто Богу не грешен, царю не виноват. Фекла сказывала, не любит князь Софьюшку. Может, почитает, уму редкостному дивит, а так попросту, по-бабьи не легла она ему на сердце. Разве что власти да богатств ищет. А нешто в теремах иначе бывает. Коли и бывает, разве что в великую редкость.
Гробницу отцу Симеону справить приказала. Должны из Мячкова привезти. Будто владыке Никону готовили. Ему-то теперь в обители Новоиерусалимской попроще нужна. Денег в долг в Новодевичьем монастыре взяла. Бог милостив, извернусь ворочу. Лишь бы с наречением Иоанна Алексеевича все благополучно сошло. Софьюшку за страхи браню, а сама места не нахожу. Тут уж какие шутки — одежд монашеских не миновать. Не стены монастырские страшны — неволя. Все по чужому приказу делать, до конца дней под досмотром жить. Оно верно, и в теремах какая свобода, да все вольнее.
