— Ты лучше о том, Софьюшка, подумай, как бы сестрицам родным помехой государю не стать. Оно нам-то важнее.
— А что ни делай, как ни думай, все равно о нас споткнется. Сама увидишь. Ему б избавиться от нас, а уж как — предлог найдется, сердцем чую, найдется.
— Что это Фекла так долго не идет.
— Ты что, ее на воду послала?
— Кого же еще, Софьюшка. Уж она-то все доглядит, обо всем расспросит. Может, и к брату заглянет.
— Тогда чего ж удивляться. Федор Алексеевич празднества такие, ой, как любит. Людей посмотреть да себя показать в самом что ни на есть праздничном облачении. Шубу ему новую строили, чуть не каждый день в Мастерскую палату заглядывать изволил. О каждой пуговице отдельно, кажись, толковал.
— Что поделаешь, царевна-сестрица, у каждого своя слабость.
— Так мужик же он — не баба!
— Что уж ты так сурово-то судить собралась. Князю Василью Голицыну щегольство его прощаешь, а братцу родимому нет?
— Так Федор еще мальчишка, в ум не вошел.
— А князь Василий дедом заделался, скажешь, ум потерял. Только ведь и прадеда нашего Федора Никитича, пока патриархом не стал, великим щеголем на Москве почитали. На то и царский двор, чтобы одеваться, коли на людях бываешь.
— Вот-вот, когда на людях бываешь. Только нам одним путь в люди закрыт. А как же, скажи, Марфушка, иноземные принцессы да королевны открыто живут и даже не при дворе — сами дворы имеют.
— Какая ж загадка. У каждой свои владения земельные от рождения, своя доля. На ней, что принц, что принцесса, сами хозяйничать вольны, а у нас один государь всему голова да хозяин. Так и мы, выходит, вроде крепостных — волю его творить должны. Куда ж без имущества-то денешься!
— Вон оно что, а я не думала никогда.
— А ты еще и о другом подумай. Заморская принцесса замуж выходит непременно с приданым, так ведь?
— Так. Да и наших, было время, рухлядью снабжали.
— Так и есть, рухлядью, да и когда это было. А у них, коли король какой на герцогской дочке, баронской или какой еще женится, все равно за ней приданое берет, и приданое это королевским дочерям переходит. Пусть не королевство, а все на своем остаются. Да еще король супруге подарки разные делает землями — их тоже дочерям отдают. Да и королевам закона нету за одних королей замуж выходить. Можно за вельможу любого. Вот жизней-то своих они и не губят.
— Не знаешь, плохо. Узнаешь, того горше делается. На нашем веку здесь ничего не переменится.
— Не торопись, не торопись отчаиваться-то, Софьюшка. Жизнь одна, на нее рукой не махнешь. Другой Господь тебе не пошлет. Э, да вон Фекла наконец-то прибрела. Нагляделась, поди, наслушалась? Ты дух-то поначалу переведи.
— Нет, государыни-царевны, какое там дух переводить — перезабуду все, перепутаю. Такого богатства ни в сказке сказать, ни пером описать! Чудо! Как есть чудо! Сейчас все по порядку и изложу. Так вот, от собора-то Успенского вышли сначала окольничьи, думные и ближние люди, стольники, стряпчие, дворяне — и все, как один, в золотых одеждах. Сияние такое, глазам больно. А поездом тронулись с нижних чинов, да все по три человека в ряду-то. Стройно так, согласно, чинно.
За ними государь вышел, а уж за государем царевичи пошли, бояре, думные дворяне, купцы в золотах. За ними стольники, стряпчие, дворяне, жильцы — те не в золотах. А около государева пути по обеим сторонам полковники да головы стрелецкие. На ком ферези бархатные, на ком объяринные, а кафтаны турецкие цветные, чисто цветы по весне на лугу — глаз не оторвешь. Мало того. Около тех чинов Стремянного приказу стрельцы, в один человек, и тоже в кафтанах цветных, нарядных да с пищалями золочеными. Чисто Господне воинство!
А на площади, промеж церквей Успения да Благовещения и Михаила Архангела, и по обе стороны пути до Мстиславского двора и на Ивановской площади разных приказов стрельцы и стольники со знаменами, с барабанами и со всем ратным строем в цветном платье. Да что — по всем площадям и дорогам поставлены большие галанские и полковые пищали. Около тех пищалей решетки резные и точеные, писаны разными красками. А у пищалей расставлены пушкарские головы с пушкарским чином, с знаменами да в цветном платье. Таково-то, государыни царевны, насмотрелась, что и по сю пору в глазах рябит.
— А ты, Марфа Алексеевна, все надежду имеешь самодержца уговорить! После такого-то празднества!
На Святой неделе, в субботу (1680), после обедни у великого патриарха в Крестовой палате происходило раздробление артоса
[106]
для отсылки государю Федору Алексеевичу и всем членам царской семьи и большой стол для всех властей. Государя за тем столом не было.
— Хотел ты каменных дел мастера видеть, великий государь. Привел его боярин Хитрово. В сенях дожидаются.
— Вели, Иван Максимович, войти, да сам останься — дело немалой важности. Здравствуй, Богдан Матвеевич. Что сам-то потрудился? Нешто каменные дела тебе известны? Аль Приказом каменных дел решил ведать?
— Боже избави, великий государь, волю твою в чем нарушить. Только рассудил я, в Оружейной палате, сам знаешь, на все руки мастера есть. Может, пригодятся и в таком деле. А уж коли переусердствовал, прости старого дурака — я тотчас уйду.
— Зачем же? Коли пришел, оставайся. Речь о стенах кремлевских пойдет. Не показалися они мне, ой, не показалися, как еще от Григория Неокессарийского ворочаться пришлось. Там потеки, там латки. Пестрядь такая, что и не приведи, не дай Господи. Невместно великому государю в такой ограде пребывать. Вот ты, мастер, скажи, как тут дело поправить можно.
— Да что ж, великий государь, самое простое — расписать.
— Виноградными лозами, что ли? Как Трапезную у Сергия в Троице?
[107]
— Как можно, великий государь. Тут по образцу Спасской башни — белилами да черленью.
[108]
Швы белые, кирпичики красные. Будто только-только возводить кончили.
— Кирпич, говоришь, красить. Чудно будто.
— А иначе, великий государь, стены да башни белить придется, чтоб заподлицо было.
— Белый Кремль — как думаешь, Богдан Матвеевич?
— Чем плохо, государь. Какой город ни возьми, кремли-то повсюду беленые, нарядные. Сам посуди, сколько времени возьмет все стены расписать, а тут оглянуться не успеешь, уж готово. Как в сказке, право слово, как в сказке!
