— Петр Алексеевич, что ли?
— Нетути, государыня-царевна, нетути — Федор Алексеевич. Вдовая царица так голосит, почитай, во дворе слышно.
— А, Федор Алексеевич… Чтой-то ты, Фекла, несешь?
— Шубейку твою, государыня-царевна, поди, пойдешь к покойнику-то, а в сенях как бы холодом не охватило. Зима нонче лютая стоит. Давно такой не бывало.
— Зря ты старалась, Фекла. Никуда идти не собираюся. На отпевание, известно, приду, а сейчас нужды нет.
— Как же это, государыня-царевна? Ведь братик он твой, родня самая что ни на есть близкая. Да и царица вдовая…
— А тебе что до нее за дело? Ты-то что стараешься? Кому служишь?
— Ой, государыня-царевна, виновата. Подумала, мальчишечку жалко. Четыре годика всего…
— Лучше скажи, чего с ним приключилося? Хворь какая?
— Нет, нет, упаси Господь, царевна, никакая не хворь, не поветрие. Дохтур сказал, горячка простудная. Поди, в такой мороз мамка с няньками недоглядела. Вдовая царица на них кричит, слушать страшно.
— Лучше бы на себя кричала. Чай, всех дел-то за детьми смотреть, и того не сумела. Царевич Петр Алексеевич не приболел ли?
— Не слыхать такого. Возле матушки жмется, утешает. Царевна Наталья Алексеевна с ними. Так втроем у постельки и стоят.
— Государю-братцу доложили ли?
— Прежде всех, государыня-царевна.
— Пошел он в царицыны покои?
— Покуда не ходил. Может, попозже придет.
— А патриарх?
— Не слыхала, царевна-матушка. Врать не буду, не слыхала.
— Где-то государь-братец царевича погрести велит. Верно, в Чудовом. Не в Архангельский же собор его нести. А ты поди царевнам-сестрицам скажи, что и им делать в царицыных палатах нечего, а сама догляди, кто соболезновать туда из бояр пойдет. Слышишь? Вряд ли кто решится, а все же…
23 декабря (1678), на день памяти преставления святителя Феоктиста, архиепископа Новгородского, преподобного Нифонта, епископа Кипрского, и преподобного Павла, епископа Неокессарийского, выдана из казны икона Архангела Михаила и послана с иными четырьмя покупными иконами в Запороги в новопостроенную церковь Покрова Богородицы, которая построена на Запорогах у кошевого гетмана Ивана Серина.
— Подумать только, откуда счастье такое привалило — в дедов дворец на житье перебраться. А, Марфа Алексеевна? И государь-братец места для сестер не пожалел, о себе забыл.
— То-то и оно, Софьюшка, что не бывать бы счастью, да несчастье помогло.
— Как это? Какое несчастье?
— А то, что указал государь-братец более комедиальных действ не представлять, вот и от Потешного дворца решил отделаться. Как сестры поселятся, так и разговоры прекратятся. Они-то уж своих палат не уступят.
— Неужто и впрямь не будет больше при дворе театру? И кто ж его надоумил? Неужто опять преосвященный — он все на комедиальные действа косился.
— Кто же кроме? Припомни, Софьюшка, как дело-то было. Дед наш Милославский место в Кремле получил не Бог весть какое.
— Что и говорить: между Конюшенным двором и поварней Кормового дворца, да и окнами на Оружейную палату. Ни тебе хозяйственного двора, ни сада.
— Зато до царского дворца рукой подать. Дед отстроился, а как помер, покойный батюшка из его дома Потешный дворец устроил. Для одних лишь действ театральных да развлечений. Братцу развлечения не нужны. Самому место лишнее не нужно, а царевен-то, гляди, сколько, вот и расщедрился.
— Что ж, выходит, и нам теперь комедиальных действ не видать? Мальчишка решил, а мы слушаться будем?
— Погоди, погоди, царевна-сестрица. Экая ты в кипятке купанная! Не будет действ для всего двора, для себя устраивать станем — еще лучше. А уж от братца государя добьемся, чтоб, кого захотим, в хоромы свои приглашать.
— Думаешь, согласится? А ну как и против нас преосвященный пойдет, свою волю творить захочет?
— Не захочет, Софьюшка, николи не захочет. Преосвященный наш разумный, пошто ему с царской семьей воевать. С простолюдинами да попами — один разговор, с царевнами — другой. Вспомни только, не было патриарха, чтоб батюшку за боярыню Федосью Прокопьевну да княгиню Авдотью Прокопьевну не просил. Боярство против себя восстановишь, недолго процарствуешь. Плохой мир завсегда лучше доброй ссоры.
— Может, тогда нам с фряжского действа и начать — о пылкой любви маркиза и Алоизии, да без актеров что получится.
— Сами и будем вместо актеров. Лиха беда — начало. Да хоть сейчас на голоса попробуем, как отец Симеон показывал. Ты за маркиза, я за прекрасную Алоизию. Давай же, сестрица!
М а р к и з. О Боже!
А л о и з и я. Увы! больно мне!
М а р к и з. Что я вижу!
А л о и з и я. Что я слышу?
М а р к и з. О неповторимая красота!
А л о и з и я. О свирепый любви огонь!
М а р к и з. О, я вижу земной рай!
А л о и з и я. Я чаю ад в сердце моем!
М а р к и з. О, чтоб я был ограблен видения своего!
Ал о и з и я. О, чтоб я никогда не родилась!
М а р к и з. О любовь!
А л о и з и я. О честь!
М а р к и з. Я хочу приблизиться к вам.
А л о и з и я. Я хочу говорить с вами.
М а р к и з. Услышали бы вы мое томление.
Ал о и з и я. Узнали бы вы мое мучение.
М а р к и з. Простите, прекрасная герцогиня.
А л о и з и я. Простите, господин маркиз.
М а р к и з. Прошу тебя, пойми.
Ал о и з и я. Прошу, выслушай меня.
М а р к и з. Чего вы изволите?
А л о и з и я. Что вы говорить хотите?
М а р к и з. Я ничего.
А л о и з и я. И я ничего.
М а р к и з. Боже, какая мука!
— Видишь, видишь, Софьюшка, как ладно! А мы еще и царевен сестриц позовем, и комнатных боярышень. Да народу нам не стать занимать. Всех обучим. Платья себе устроим по немецким кунштам. Так нельзя носить, хоть в действах комедиальных попробуем. А там у Бога не без милости — глядишь, и у нас порядки меняться начнут.
— Это при братце-то, когда он Потешный дворец запретил? Гляди, Марфа Алексеевна, как бы нам всем в теремах не оказаться, под замками да запорами — от него всего дождешься. Отколь знать, с какой стороны ему ветер в уши дуть будет.
— Верно, верно говоришь, Софьюшка. Потому-то и следить за каждым его шагом надо, любимцев его улещать, слуг подарками баловать. Не больно мы с тобой богаты, а все подарочек-другой сыщем. Лишь бы рук не опускать, царевна-сестрица.
