— При Ромодановском никто себя не проявит — больно властен. А Тараруя чего к нему послали? Не больно-то и он удачлив в военных делах. В двадцать тысяч отряд весь до единого человека под Псковом положил.
— Э, Софьюшка, что старое-то поминать. Кто Богу не грешен, царю не виноват. А до того скольких начальников вражеских разбил, сколько городов ихних пожег. Теперь оберегать от татар южные рубежи державы нашей будет. Одно только мне сомнительно. Все толкуют, будто к старой вере князь Иван Андреевич склонен, с раскольниками связь держит.
— Это и я не раз слыхивала. Князь Никита Иванович толковал, что к тому же заносчив больно, земли под ногами не чует. Оттого раз победит, два поражение потерпит. Все сам решает, ни с кем совета держать не желает. Ладно, что при дворе не оказался, а то еще неизвестно, чью руку держать станет. От такого, верно, всего ждать можно. Так, значит, государь-братец строиться в Симонове задумал?
— И не только в Симонове. В последнее время зачастил в Донскую обитель. Это уж наша Екатерина Алексеевна от братца доведалась, что кельи для обители чертит да приделы к собору Донской Божьей Матери. Тоже память о Куликове поле — была там Пречистая с русскими войсками, победить помогала, в бою хранила. И задумал будто Федор Алексеевич новый собор в обители возвести тоже во имя Пречистой, да нарядный такой, преогромный. Салтанов тоже ему помогает.
26 марта (1678), на день памяти преподобного Василия Нового и священномученика Иринея, епископа Сирмийского, царский жалованный живописец Иван Салтанов писал персону царя Алексея Михайловича во успении.
Что ни день, вместе царевны-сестры. Наговориться не могут Марфа с Софьей. Сплетницы теремные и то рукой махнули, подслушивать перестали: какие там дела!
— Славно-то как, что государь-братец персоны покойного батюшки во успении написать приказал. Батюшка-государь словно живой с них-то глядит.
— Ушакову с Иваном Безминым не так удалось, а Иван Богданович, ничего не скажешь, потрафил. Только что не говорит родитель наш царственный.
— И взгляд, как всегда был — недоверчивый. Вроде милостиво слушает, а на деле оценивает, про себя будто считает.
— Тебе, Марфушка, виднее. Ты много меня старше, батюшку лучше знала.
— Веришь, Софьюшка, иной раз оторопь брала, как государь-батюшка сурово поглядеть мог. Государыне-матушке и не вспомню, когда улыбался, разве что царевичам вот, да и то больше покойному Алексею Алексеевичу. Мягко таково-то с ним говаривал, слова твердого не скажет, все будто объясняет, уговаривает.
— А братец покойник сурового нраву был. Все говорили, в деда пойдет, ан не жилец оказался.
— На все воля Божия. Мне так все батюшка таким, как на коне его художник срисовал, видится.
— Это что конь-то на дыбках? Батюшка в доспехе вороненой стали, поверху охлабень с горностаем?
— А в руке крест поднял.
— Суровый государь там, ино оторопь берет.
— Таким царю и след быть. Вот ты персоны во успении хвалишь, а я с царевной-тетенькой Татьяной Михайловной согласна: живых писать надобно, как она Никона с клиром написала. Живым государям почет нужен, а по кончине — что уж. Не зря у иноземцев обычай такой.
— Так они не одних государей пишут.
— Чем же плохо-то? Пока человек жив, о славе земной думает, а уж на том свете Господь рассудит о славе небесной. Многим ли она выпадет? Почитай, никому. Так пусть здесь натешится, себе цену поймет. Прав ведь отец Симеон, мало есть правды царю мудру быти, а подчиненных мудрости лишити. Речки малые реку расширяют, мудрые рабы царя прославляют. Так и нынче государб-братцу сказал, мол, вели, государь, и рабам мудрости искати, образование получать.
— Тебя послушать, царевна-сестрица, от мудрых рабов державе пользы больше. А про строптивость забыла? Ведь с наукой строптивость непременно приходит, каждый сам за себя ответчиком становится. Нешто легко тогда государю?
— Кто говорит легко, зато прибыльно. Тут уж выбирать надо. Либо век на престоле проспать, либо казну государственную пополнять. Без мудрых рабов ее не наполнишь. Государь-братец внял рассуждениям отца Симеона: школу греческую на Москве собрался открывать.
— А преосвященный что на то? Не возражает?
— Благословил, слыхала. Да что-то мне сдается, другой владыка государб-братцу больше по душе.
— О ком это ты, Софьюшка? Что-то никто на ум не приходит.
— Теперь будет приходить — новый архимандрит Чудова монастыря Адриан. Ты гляди, что выходит. Прошлым годом государь-братец Чудову монастырю двор боярина покойного Бориса Ивановича Морозова подарил, а нынче с архимандритом новым новые планы обители рисует. И церковь Алексея, и палаты при ней, и трапезы, и под ними монастырские службы — все по-своему перестроить решает, а Адриан на все согласен. Сколько времени вместе проводят! Екатерина Алексеевна наша все знает.
— Смелый архимандрит-то! Неужто преосвященного не опасается? Ведь тот его, как духовника батюшкиного, в единый час в железа посадить прикажет да и сана, коли не покажется ему, лишит. Рейтаром
[105]
был, рейтаром и останется. Словопрений вести не станет.
— А может, пока преосвященный и рад, что государь-братец его дел не замечает. Ему-то что всего важнее, чтобы упорствующих раскольников гражданскому суду предавать. Пока государь-братец тому не противится, он и Адриану все спускает. Всех дел одним махом не переделаешь, главное — ни одного из памяти не выбросишь.
— А государь-братец, видно, и впрямь зодчеством заняться решил. Слыхала, нет ли, на Воздвиженке землю под подворье Успенского монастыря, что в Александровой слободе, отвел. Сам палаты им рисовать взялся.
— Дело хорошее, только бы за рисунками своими Нарышкиных не проглядел. Тут уж, выходит, наш глаз да глаз нужен. Пойду я, пожалуй, восвояси. Храни тебя Господь, Марфушка. На всенощной свидимся.
— Непременно, царевна-сестрица. Да, никак, вчерашним днем ты в сенях с князем Василием Голицыным толковала?
— Со счастливым возвращением поздравила, не более. Очень за честь благодарил. Намаялся в походе, сказывал.
— Поди, по жене да деткам стосковался. Семейство большое, дружное. Теперь от Прасковьи Васильевны внука ждут.
— Сразу уж и стосковался. Не заметила чтой-то.
— Может, и замечать не хотела.
— Да не было ничего такого, слышь, Марфа, не было! Моим словам радовался!
22 ноября (1678), в попразднество Введения во храм Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии, отпущены Царем Федором Алексеевичем Черкасского войска гетмана Ивана Самойловича сын его Яков и с гетманскими посланниками.
— Государыня-царевна, Софья Алексеевна, скорее, матушка, скорее: тетенька ваша Ирина Михайловна сказать прислала, кончился царевич-то младшенький, долго жить приказал. Ой, батюшки, преставился, в одночасье преставился!
