— И в Москве?
— Нет, сестрица-царевна, только в одной Москве оставить, как действо, похвальное царскому смирению и благопокорению.
— Перед патриархом?
— Перед Христом Богом. Царем нашим Небесным.
— А на осляти останется патриарх.
— Как же иначе-то? Я уж и одежды праздничные себе новые положил пошить — для сияния царственного. Преосвященный сказал, чем богаче одежды мои будут, тем праздник светлее. Видишь?
— Вижу, государь-братец, все вижу. Ты вместе с владыкой решение такое принимал? Или он один?
— И не со мной, и не один. Синклит свой в Крестовой палате собрал, а ко мне пришел согласие царское на их решение получить. Так и сказал, слово твое милостивое, великий государь, нам надобно. В пояс мне поклонился. Тут я и согласился.
— Значит, вдовая царица по-прежнему обок нас жить будет, со всем новым штатом в старых покоях тесниться станет.
— Как можно. Покои ей владыка присоветовал добавить. Ничего — теперь с Божьей помощью разместятся.
— Не тревожься, государь-братец, непременно разместятся.
— Никак, ты недовольная, Марфа Алексеевна? Да ведь ты, поди, с делом пришла — не с коврижкою же одною. Проси о чем хочешь, царевна-сестрица.
— Нет, Федор Алексеевич, нет у меня к тебе никаких просьб, разве что разреши отцу Симеону для переводу ко мне заходить. Сам знаешь, переводов-то я не оставляю.
— Знаю, знаю. Да какое же тут разрешение, Марфушка? На все твоя воля. Я сестрами распоряжаться не стану. Живите, как Бог на душу положит. Чай, не хуже моего порядки дворцовые знаете. А какой новинки в твоих тлумаченьях занятной нет ли? Может, почитаешь когда.
— Ты, государь-братец, не иначе скоро провидцем станешь. И впрямь со мной перевод один есть. Хочешь, послушай:
Господин некой слугу своего любил,
Которой за ним всегда ходил,
Что ему приказывал исполнять,
То, чтоб в памятную книжку писать,
А без записки ничего не творить,
О исполнении всякого дела спросить.
Случилось тому господину гулять
И в глубокую очень яму упасть,
Которой кричал слуге, чтоб тащить,
Не знает, в яме как и быть.
Слуга отвещал: не прогневайся на меня,
Сам знаешь, имею приказ от тебя,
Дабы без записки ничего не творить,
Чего ради нельзя вам пособить.
Подожди, если записку сыщу,
То из сей ямы тебя вытащу,
Когда же записки о том нету,
Изволь оставаться до свету,
Я ваш приказ исполняю,
В противность учинить не дерзаю.
И тако оный господин в яме ночевал,
И тот ево слуга на то сказал:
Притча. Самому на себя пенять
Надобно рассудя приказать.
— Вона как! А ты, государыня-царевна, переводец свой принесла спроста ли али с умыслом, что так ловко к разговору пришелся? Скажи прямо — не потай.
— Что мне от тебя, государь-братец, таиться. Оно ведь если с умом читать, каждое слово писаное к делу приложить можно.
10 февраля (1678), на день памяти священномученика Харлампия и с ним мучеников Порфирия и Ваптоса, а также собора святителей Новгородских, погребенных под спудом в Новгородском Софийском соборе, мастер Симеон Гутовский представил царю Федору Алексеевичу станок для печатания «кунштов» — гравюр.
— Дозналась чего, царевна-сестрица?
— Дозналась, Софьюшка, да проку-то мало. За вдовую царицу владыка Иоаким заступился, доказал братцу, что лучше для него, коли во дворце с нами останется.
— Быть не может! Да ему-то что? Он-то с чего защитником Нарышкиных объявился?
— У него и спроси, коли охота есть.
— И спрошу. При случае. А то и сама напрошусь за советом да благословением прийти.
— И думать не моги, Софья Алексеевна! Владыка тотчас и смекнет, чем голова твоя занята. В подозрении на всю жизнь останешься, а уж он что решил, то решил. Не твоими бабьими словами его усовещивать. О другом подумай — как бы все в нашу пользу обернуть. Я, покуда от государя-братца шла, все думала: может, и впрямь не худо, что Наталья здесь останется. Знаешь, как оно бывает: там вовремя чего подметишь, там словечко какое лишнее услышишь. Катерине Алексеевне нашей только скажи, она вмиг братцу передаст. И ты ни при чем, и у братца в мыслях заноза. Только больно ты у нас горяча — того гляди, всю обедню испортишь.
— Уговариваешь, Марфа Алексеевна.
— Не без того, только и правду тебе говорю. Руки-то у нас связаны. Государь-братец о наших советах и слышать не желает. Свои у него советники ретивые. Недогляди, враз против сестер Федора Алексеевича настроят. А там уж в доверие ни за что не войти. Сама знаешь, Федор мягкий-то мягкий, а весь в батюшку покойного: упрется на своем — насмерть стоять будет. Ведь гляди, слышать не хочет Никону участь облегчить, а чем Никон перед ним виноват.
— Не скажи. Молод-молод братец, а понимает: противу самодержавия царского Никон выступил, да и церковь всю перебаламутил. Где это слыхано, чтобы монастырь царские отряды семь лет в осаде держали. Откуда иноки соловецкие храбрости набрались? Все от противуречия Никону. Не умел за дело взяться. Чем Соборы собирать да слухи множить по всему свету, куда лучше было двух-трех попов-неслухов для острастки казнить. И шуму меньше, и толку больше.
— Может, и твоя правда. Коли Антонов огонь палец захватил, рубить надо, пока вся рука болеть не прикинулась.
— А чего ты, Софьюшка, Катерину-то нашу помянула?
— А то, что частенько она государя-братца навещает. Благоволит он ей, болтовню царевнину слушает. Бояре комнатные сказывали, смеются вместе: прыткая какая оказалася!
— Прыткая, и Бог с ней, Софьюшка. Только помнить надо, Катерина спроста все, что у нас услышит, государю-братцу пересказать может. Да еще как пересказать — тут и переврать недолго, на подозрение навести. Вокруг государя-братца ушей не счесть. Иван Языков-то и вовсе из палат царских не выходит. Днюет и ночует возле государя. На руку ему, что государь-братец больше своими развлечениями занимается. Сейчас вот взялся палаты чертить.
— Не бросил еще?
— Где там! У него, что ни день, Иван Богданович Салтанов бывает, чертежи поправляет, все обговаривает.
— Да нешто Салтанов архитектон? Что-то такого не слыхала.
— Видно, в деле разбирается. Так ведь и Симон Ушаков палаты возводил — не одни образа писал.
— И то верно. А что за палаты государь-братец задумал?
— Расскажу, сама разуму государеву подивишься. В Симоновом монастыре свои палаты, а при них церковь Тихвинской Божьей Матери. Этим ведь образом преподобный Сергий Радонежский Ослябю и Пересвета на подвиг ратный перед Куликовской битвой благословил. Помогла тогда Царица Небесная, может, и Чигиринские походы ко счастливому окончанию приведет. Да слыхала ли, кто-то государя-братца надоумил Ивана Хованского в помощь Ромодановскому послать. От Василия-то Голицына проку никакого не вышло. Там опоздал, там не сообразил. Видно, нечего красавцу князю на ратном поле делать. Здесь-то ему куда лучше.
