— Слухи, великий государь, коли помнишь, были, будто турки в поход собрались. Дела за слухами, слава Те Господи, никакого не оказалось. Так Дорошенке, на такое войско глядючи, одно оставалось — условия твои принимать да от гетманства отказываться.
— А Голицын-князь помог бы Ромодановскому? Как полагаешь?
— Не видал я его ратных дел, великий государь, врать не буду. А вот коль переговоры какие, лучше него не найти. Человек разумный, ученый, слова лишнего не молвит.
— В летах уже.
— Оно верно, да только, государь, в делах государственных лета не помеха. Чего только человек за жизнь свою не насмотрится, не напробуется. Мудростью к старости болеют. Смолоду взяться ей неоткуда. Так что стариков тебе бояться нечего.
1 января (1677) в Москве праздновали Василию Великому и в Успенском соборе целовали мощи Вселенского Святителя, его перст. У патриарха был большой праздничный стол Петровский, где сидели царь Федор Алексеевич с боярами, все почетное духовенство, дьяки, все стрелецкие головы и полуголовы, именитые люди и торговые гости.
— Государыня-царевна, Марфа Алексеевна, сестрицу изволишь ли принять?
— Сейчас-то? Да мы только что отгостевались, от Долгоруковых вернулись. Кому же спешно-то так?
— Софье Алексеевне, царевна, Софье Алексеевне. Нешто не знаешь, какой она порох. Сейчас загорелось, сейчас и вспыхнет. Девку верховую прислала, как на пожар. Господи, прости.
— Скажи, что жду, коли так неймется. Хоть и умаялася я. Чем только княгиня Прасковья Васильевна не угощала, чем стол не заставила. Рада была, без памяти.
— Что ж за диво, государыня-царевна. Слыханное ли дело — царевен в княжеском доме принимать. А тут и застолье, и музыканты, и спеваки. И тебе развлечение, и хозяевам почет. Да вот и царевна Софья Алексеевна. Сейчас двери-то прикрою, чтобы никто вашей беседе не мешал.
— Случилось что, Софьюшка? Да ты, никак, горишь вся — ишь, раскраснелась.
— Долго за столами сидели, вот и раскраснелась. Я спросить тебя хотела о князе Василье Васильевиче.
— Голицыне старом, что ли?
— Почему старом?
— Да как его назвать иначе. Отец ведь он княгини Прасковьи Васильевны, князю Михайле Юрьевичу тесть.
— Ну, уж ты начнешь родство считать, до внуков доберешься.
— Коли народиться успели, так и внуков. Меня Василий Васильевич девятью годами старше, тебя и вовсе четырнадцатью.
— Невелика разница, только что детей рано заимел. Я о другом. О чем ты с князем толковала? Никак, по-латыни?
— По-латыни. Притчи разные вспоминали. Фацецию он презабавную польскую пересказал. С ним, как с отцом Симеоном, обо всем толковать можно.
— А меня княгиня на спытки взяла, каким узором ковер шить. Ничего из вашего разговору не услыхала. Видала только, что смеялись. Только тогда и отпустила душу на покаяние, как князь Василий за клавикорты сесть изволил.
— Игрец отменный.
— Да уж впору Симеону Гутовскому самому. А руки белые-белые. И пальцы длинные.
— И когда ты, Софьюшка, рассмотреть успела! Ведь вдали сидела, с князем Василием едва одним словечком и перекинулась.
— А одет-то как! По польской моде. Зипун шелковый серый, по нему поясок зеленый с золотом. Штаны и вовсе белые. Сапоги по колено желтые. А охабень черный с горностаевым воротником да таким же подбоем. Вот уж впрямь княжеская одежа.
— Как же ты, Софья Алексеевна, петлицы-то шитые золотые пропустила?
— И впрямь недоглядела! Да что смеешься-то, царевна-сестрица? Неужто тебе хорош не показался?
— Хорош, хорош, спору нет. Умен — вот что дорого. Книг, сказывал, у него множество.
— Может, спросить почитать? Берешь же ты у отца Симеона, почему бы и у князя, коли на то его воля, не спросить.
30 мая (1677), на день памяти Исаакия Далматовского, царевичу Петру Алексеевичу исполнилось пять лет.
— Посовещаться тебя, царевна-сестрица, позвал. Петру Алексеевичу пять лет исполнилось. Говорят, пора за грамоту сажать, мамку прочь отсылать. Вдовая царица нипочем с мамкой расставаться не хочет, а дядьку своего сыскала. Дело это семейное, со сторонними толковать не след. Уж ты, Марфа Алексеевна, присоветуй, как лучше.
— Что ко мне за советом обратился, государь-братец, спасибо. Оно и верно, дело семейное. Не в грамоте Петрушиной дело, а в том, что хочет царица людей своих во дворец возвернуть. Власть ей былая снится.
— Какая уж теперь власть. Бабьи сны всё.
— Не скажи, государь-братец, не скажи. Аль мало примеров нам отец Симеон приводил. При законном государе не то что братья меньшие на престол всходили — бастарды, детки привалянные. Вспомни хотя, как Василий Иоаннович Третий всех законных наследников обошел.
— Так его родной отец наследником назначил.
— Назначил, говоришь? А что ж тогда бают, будто перед кончиною великий князь Иоанн внука из темницы позвал да и все права ему вернул. Ведь был княжич Дмитрий Иванович наследником объявленным да отрешенным в пользу сына деспины.
— Бают, только так ли на деле было.
— Сомневаешься? А ты не сомневайся. Иначе Василий Иоаннович в темнице бы его не сгноил, голодом да холодом не сморил. Прав его законных боялся, не иначе. Да чего далеко ходить — о Смуте нашей подумай. Народ за Самозванцем пошел, а какие у него права были, коли бы даже подлинным царевичем Дмитрием оказался?
— Как какие? Родной государя Ивана Васильевича сынок.
— Родной, спору нет, коли сам государь не сомневался. А хуже бастарда.
— Что ты, Марфушка, как можно!
— Сам рассуди государь-братец: царевич Дмитрий от Марии Нагой родился, а она-то седьмая у государя была. Не то что венчанная — даже без молитвы государь Иван Васильевич с нею жил. Так как остается царевича называть. Между тем Бориса Федоровича Годунова боярская Дума выбирала, все честь по чести, и кабы Гаврила Пушкин да Басманов своими руками сынка его, Федора Борисовича, не задушили, только ему престол отеческий и надлежало занять. Уж никак не Дмитрию, хотя б и взаправду жив остался.
— Так к чему ты это, государыня-царевна?
— К тому, государь-братец, что Нарышкиных опасаться надобно. Голые они, босые, оттого и жадные. Такие на все пойдут, от родителев отрекутся.
— Да сколько их всего, Марфушка!
— Это как считать, Федор Алексеевич. Ты еще и о том подумай, сколько к ним сброду всякого пристанет. При тебе до пирога не дорвались, куска жирного не вырвали, Нарышкиных поддержат, не сомневайся. И потому с дядькой-то царевичевым великую осторожность соблюдать остается. Есть кто на примете и кто такого назвал?
— Боярин Федор Федорович очень хвалил дьяка одного.
