— А как же с Никоном, великий государь, когда слышал, сам Ртищев за исправление книг ратовал, о неправильностях в церковной службе и уставе толковал?
— На другом не сошлись. Никон превыше всего власть свою ставил, а Федор Михайлович его уговаривал в дела мирские, государственные не мешкаться. Мол, кесарево Кесарю, а Богово Богови, и путать здесь не след. Очень Никон на него ярился. Всё ссылки для него требовал. Раз до анафемы чуть дело не дошло. Да я Федора Михайловича заведывать соколиной охотой поставил, Никон и отступился. Поди, знаешь, Ртищев и устав соколиной охоты сочинил. Не простили ему и бояре бессребреничества его. Пришлось от их рук в покоях моих спасаться. Тогда я его воспитателем царевича Алексея Алексеевича покойного сделал. Сколько раз увещевал с милосердием своим поостеречься да и вреда державе не творить.
— Слыхал я, государь, будто он слуг всех своих завещал на волю отпустить.
— И крестьян не притеснять. Настырный!
— Может, и откровение у него какое было.
— Может, и откровение, а ты, отче, с царевичем Федором государственным устройством займись. Историю тоже не забудь. Времени не теряй. Кто его знает, как скоро сыну наука-то понадобится.
19 мая (1674), на день памяти благоверного князя Иоанна Угличского, в иночестве Игнатия, Вологодского, и священномученика Патрикия, епископа Прусского, и дружины его, скончался в Кремле, на своем дворе, тесть царя Алексея Михайловича, отец царицы Марьи Ильичны, великий боярин Илья Данилович Милославский.
— Вот и проводили в последний путь деда. Никого боле из больших Милославских не осталося, никого!
— Не убивайся, Софьюшка, раньше времени. На каждое горе свой час придет, тогда его избывать и будем. Одно хорошо — достойно великого боярина погребли.
— Полно тебе, Марфа Алексеевна, меня, как малое дитё, утешать. Погребение оно и есть погребение: ничего за ним нету. А так ли достойно, откуда нам знать.
— Да мы Феклу позовем — она у нас по всем погребениям днюет и ночует. Чай, братец-то ее родной на Троицком подворье. Чего сама не увидит, от него услышит. Гляди, легка на помине — уже бредет. Замешкалась ты, Феклуша, а мы новостей с царевной Софьей Алексеевной дожидаемся.
— Ох, государыни-царевны, такого торжества давненько не видывала. Таких чудес нагляделась, не знаю, с чего и начинать.
— Почему нас-то на отпевание не пустили, не слыхала ли?
— Как не слыхать, царевна Софья Алексеевна. Без царицы государь-батюшка царевнам выходить не велит, а царица-то наша в тягости. Да и государь ей огорчаться не велит. Вот и вышло, что без вас отпевали.
— В тягости, значит. Что ни год государя-батюшку радовать Наталья Кирилловна собралась. Мало, видно, Нарышкиных на Москве.
— Государыня-царевна, сестрица, не перестать ли тебе досадовать. Где семья, там и дети — невелико диво. А порядок-то какой был, Феклуша?
— Известно, дедушка ваш вчерась помер, а сегодня его, царствие ему небесное, на Троицкое подворье, в церковь Сергия, что у трапезы, вынесли. Службу над ним патриарх Александрийский Паисий да митрополит Сарский Павел совершали. Государь-то сам у обедни в Чудовом был. Царица Наталья Кирилловна еще подосадовала, что на день свово тезоименитства на отпевании царю придется быть. Да еще что именинного стола делать не придется.
— Всем Милославские государыне не по нраву пришлись, во всем дорогу перешли!
— Софья! Не буди зла — не ровён час проснется.
— Да ведь и впрямь, царевна Марфа Алексеевна, обидно слова-то такие слушать, что уж.
— Дальше, дальше, Фекла, рассказывай.
— А дальше, после обедни в Чудове, государь с двумя патриархами, что там служили, — с Макарием Антиохийским да с нашим Московским по переходам на подворье перешли. Там в трапезе и отпевание совершили.
— Как в трапезе? Почему не в храме? Не путаешь ли, Фекла?
— Нетути, Марфа Алексеевна, нетути. Непоместимо в храме-то патриархам было. Сама посчитай, сколько у них сослужащих — тут бы собору едва бы хватило. А уж дальше покойника митрополит Сарский со властями и бояре к церкви Николы Столпа проводили. Тут и певчие государевы были, и патриаршьи все станицы. Что народу собралось — море, истинное море! Да чинно все так, стройно: душа радуется.
— Марфушка, а почему деду церковь приходскую выбрали? На подворье Троицком, аль в самом Чудове места не нашлось?
— А ты меня, царевна Софья Алексеевна, спроси. Феклушка, она все знает. Для того, царевна, что положили великого боярина рядом с родителями его.
— Нешто он того хотел?
— Что теперь-то, сестрица, дознаваться. Ничего мы с тобой, Софьюшка, не изменим, разве что себя измучим.
1 сентября (1674), на Новогодие объявлен народу царем Алексеем Михайловичем наследник его царевич Федор Алексеевич.
— Господи, ровно камень с сердца свалился! То-то радость, Марфушка, то-то радость! Наконец-то братец-царевич наследником объявлен. Чай, молодая царица в тереме своем плачет-убивается: не быть ее сынку на российском престоле, не быть! Одного в толк не возьму, чего государь-батюшка так долго дожидался. Ведь четыре года наследника не объявлял.
— Не одна ты, Софьюшка, сомневалась. Иной раз раздумаешься, белому свету не рад. И то правда, в возраст еще братец не вступал, так ведь и нынче ему всего-навсего тринадцать годков стукнуло. Молодешенек еще наш Федор Алексеевич.
— И не говори, Марфушка, не так просто дело было. Сомневался государь-батюшка, не иначе сомневался. А уж как Петр Алексеевич на свет появился, совсем у меня руки опустились. Думала, их взяла. Государь свое слово скажет, как с ним потом спорить будешь.
— Отец Симеон…
— Видалась ты с ним?
— Так уж вышло. Отец Симеон сказывал, владыка Иоаким свое слово сказал, государь-батюшка на его доводы-то и склонился.
— Я уж и то подумала, на Никона не похож ли.
— Нравом, что ли?
— Откуда мне нрав-то его знать, а люди, сама знаешь, и соврать могут. Другое у меня — порядок навел в хозяйстве. Без году неделя на престоле-то патриаршьем, а уже дань единую в епархиях установил и собирать ее подьячим запретил — только поповским старостам. Чтоб злоупотреблений каких не было, чтобы добро церковное в мирские карманы не утекало. Старопечатные книги будто бы отбирать у попов задумал, а заместо них исправленные раздавать, а коли кто спорить станет, тех гражданским судом судить со всяческою строгостию.
— И за старую веру, отец Симеон, говорил тоже.
— Государь-батюшка согласился?
— Поди, они с преосвященным еще до избрания его обо всем дотолковались.
— Э, Марфушка, до власти и со властью — песни разные. Мало ты видала наших боярынь: мужу чин, так и она, как на дрожжах, растет, себя не помнит. А владыка человек военный, и в гражданской службе был, и в рейтарах послужил. Государь-батюшка сказывал, его еще под Смоленском приметил — отчаянный, себя никогда не жалел. Так воевода на него и показал. Вернулся в Москву — едва от горя не свихнулся: жена да детки моровой язвой ушли. Четверо их у него было. Другой бы, может, вдругорядь женился, дом устроил, а Иоаким — нет. В монахи пошел. С тех пор и подвизается.
