— Проведать тебя пришла, государыня-царевна, не прогонишь, Софья Алексеевна?
— Что ты, что ты, Ульяна Ивановна. Всегда княгине Голицыной рада. Погляжу, матушку вспомню, на сердце легче станет.
— Полно, царевна, полно, касатушка, какая такая у тебя тягость! Живи да жизни радуйся. Вона какое веселье во дворце стоит. Что ни день — праздник. А что по матушке скучаешь, так и быть должно. Да время оно ото всего вылечит, не сомневайся.
— Сны мне все снятся…
— Э, и не рассказывай, сердца не тереби. Страшен сон, да милостив Бог. Обойдется! Это все, царевна матушка, от похорон патриаршьих. Николи таких пышных и не видывала. Вроде государь твой батюшка и не больно покойника жаловал, а погребение устроил как есть царское.
— Что за диво, княгинюшка. Когда округ столько староверов развелося, государь и показал, как в государстве его истинную церковь почитать надобно.
— Вишь, умница ты у нас, Софья Алексеевна, какая: все дознаешь, все разберешь. Только то тебе скажу, поначалу кто б подумать мог, что погребение такое окажется. Гроб-то преосвященному всего-то навсего за полтретья рубли в рядах купили, да еще и с привозом.
— А дороже бывает?
— Как же, как же, царевна, коли дубовый, так и все два рубли выложить придется, а тут полтретья. Внутри постлали сукно черное самород, монатейное, дешевое, разве что гривны по две за аршин. Одр с рукоятями, чтоб гроб выносить, темно-синим сукном недорогим обили.
— Так это ж, княгинюшка, из патриаршьей казны — не из царской.
— И то верно. Вот, поди ж ты, мне, дуре, и в голову не пришло! А уж как царскую милостыню раздавать начали, богатой такой никто не упомнит. Без счету, как есть без счету! Веришь ли, государыня-царевна, на первую четыредесятницу и то каждому нищему по 2 деньги. Без малого пяти тысячам сегодня роздали. Толчея такая, что нищего одного напрочь растоптали — по частям собирать прах-то его пришлось! Каков-то новый владыка будет. Одно говорят, нравом крут, ой, крут!
— Знаешь его, что ли, Ульяна Ивановна?
— Как не знать. Митрополитом в Крутицах был, когда Никона судили. Аки пес лютый, на него кидался, боле всех ярился, будто знал, что место его займет. Ведь вон оно как бывает.
— Значит, не будет Никону послабления. Государыня-царевна Татьяна Михайловна, поди, огорчится. Очень она за Никона сердцем болеет.
— А ты, государыня-царевна, наперед не загадывай. Лют, лют Питирим, да чуть не в первый день своего патриаршества государю поклонился, чтобы боярыню Морозову да княгиню Урусову из московского заточения освободить и в дальний монастырь сослать, не мучить боле.
— Его о том игуменья Алексеевского монастыря просила. Сказывают, у монастырских ворот народ стеной стоит, узницам сочувствует, за них Бога молит.
— Ахти мне, супротивцы какие! И откуда только смелость берется. Не ты первая мне, царевна-матушка, о том говоришь, да я и верить не посмела.
— Верь не верь, а стоят. Иные по многу часов земные поклоны кладут, с коленок не встают. Мороз, снег, а им все нипочем, знай себе, псалмы поют. Игуменья поначалу разгонять их хотела, теперь рукой махнула — ворота на запоре день и ночь держит.
— И что же государь Питириму ответствовал?
— На лютость сестер сослался, однако разрешил еще раз усовестить да испытать. Уж и не знаю, что из того вышло. Намедни у отца Симеона спросила — глаза отвел. Лучше бы, сказал, тебе, царевна, про боярыню-то забыть. Не жилица она. Неужто померла, говорю. Все помрем, ответил.
— Может, и прав святой отец.
— Знаешь что, Ульяна Ивановна?
— Знать-то знаю одно крепко: не дай, Господь, царской воле поперек пойти. Кто кем родился, тот всем, кто выше него, покорствовать должен. Своей воли не творить. Что уж, расскажу тебе, Софьюшка Алексеевна, все, что знаю. С тем и шла: может, пособишь боярыне. Ведь сродственницей она мне по мужу приходится. Помоги, царевна, если можешь. Где ж человеку муку такую стерпеть. Слыхала, чай, что Иванушка помер.
— Как помер? Когда?
— Все по матушке родимой убивался да в одночасье и преставился. Какой за ним догляд — в доме раззор один. Что под руку попадет, то и тащат холопы верные. Печи и те нетопленые. Иной день и без еды обходился, горемычный.
— А Федосья Прокопьевна?
— Узнала ли? А как же! В тот же день попишка приблудный боярыне донес: мол, вот до чего лютость твоя довела — сама сыночка своего единственного сгубила.
— А она-то сама где?
— Да вот ты сказала, великий государь разрешил боярыню сызнова испытать. Привезли ее, горемычную, в цепях на дровнях в Чудов монастырь. Захотел ее патриарх Питирим миром помазать — не далась. Аки львица, в оковах своих билась, никого к себе не подпустила. Тогда повалили ее да и потащили. За ошейник железный. Для началу по палате. А там и вниз по лестнице к дровням. Патриарх вверху стоял, смотрел. На дровни вскинули, опять на Печерское подворье свезли.
— Точно ли знаешь, Ульяна Ивановна? Не наврал ли кто?
— Кому ж тут врать? Ты дальше-то, государыня-царевна, послушай. Говорить и то страх берет, а им-то, им-то, страдалицам, каково? На другую ночь Федосью Прокопьевну да Авдотью Прокопьевну на ямской двор свезли.
— Для чего на ямской-то?
— Для того, что там допросы с пристрастием бывают, не слыхала, что ли, царевна? До пояса, как мужиков каких, раздели да и почали на дыбу подымать. Подымут да оземь и кинут, подымут да кинут.
— А чего подымали? Хотели-то от них чего?
— Чтоб от отцовской веры отреклись. Федосью-то Прокопьевну по получасу на дыбе держали.
— Господи! С нами сила крестная! Отреклась?
— Где отреклась! Словечка единого не промолвила, не застонала. У Авдотьи Прокопьевны хоть слезы текли, а у боярыни ни слезинки! Только как обратно-то их везти, на ногах, страдалицы, не стояли. Каты их волоком к дровням волокли, ногами со злости пинали.
— Не надо, Ульянушка, не надо!
— Надо, государыня-царевна, еще как надо: чтобы ты за них исхитрилась похлопотала. Когда чужой болью переболеешь, тогда и милосердием исполнишься. Не серчай на меня, старую, дослушай. На следующий день привезли сестер снова на ямской двор.
— Патриарх так велел?
— Зачем патриарх? Великий государь. Увидел, что не сломить Федосью Прокопьевну, велел: пусть хоть на народе троеперстием крестным знамением себя осенит. Отказала боярыня. Наотрез отказала и мучителей своих страшным проклятием прокляла. Тут уж Федосью Прокопьевну в Новодевичий монастырь свезли. От города подальше, стены повыше да ворота покрепче. Вот и суди теперь сама, государыня-царевна, поможешь ли боярыне али нет, поклонишься ли государю-батюшке.
— Княгинюшка, да где ж мне государя-батюшку увидеть? В терем он наш более не захаживает. Попроситься к нему прийти — не осерчал бы. Еще большей беды наделаешь. Может, разве…
