— Заперли! Да архимандрит Иоаким велел боярыню в железа конские заковать, а как не захотела сама в подклет спускаться, на креслах, скованную, ее туда снесли. Княгиня-то от сестры отставать не пожелала, за нею пошла.
— В железа… А государь-батюшка о том, кажись, никому не говорил, иначе бы в теремах всем известно стало.
— Вот в железах-то и под замком Федосья Прокопьевна и Авдотья Прокопьевна двои суток просидели. Иванушка все около дверей стоял. Стрельцы-то неведомы были — то ли разрешить, то ли отогнать. А он изловчился, со двора в подклет водички им спустить да краюшку хлебушка: больше в щель-то не прошло. На третьи сутки пришли Федосью Прокопьевну на допрос брать…
— Голодную-то?
— Голодную. Иванушка сказывал, таково-то матушка изменилася: глаза запали, вокруг глаз синем-сине, лицо плата белее. Сынка издаля благословила — не дали ему матушку обнять, проститься. Он все рвался — стрельцы его держали.
— Кабы государь-батюшка узнал!
— Тихо, тихо, царевна-сестрица. Не поминай родителя. Стрельцы все его именем делали. «Государь велел», — отвечали. Боярыня вдругорядь сама идтить отказалась. Толкали ее, пинали, уперлась, и ни в какую. На сукно завалили да так по улицам-то и понесли до Чудова монастыря. Братья боярынины прибежали — Федор да Алексей Прокопьевичи. Стрельцы и их отогнали. Одной княгине Авдотье Прокопьевне разрешили у сукна идтить. Руки-то у нее скованы, она все их к сестре тянула. То ли просить, то ли поддержать хотела.
— Погоди, Авдотьюшка, неужто государь-батюшка и Соковниным послабления не сделал? Ведь сколько раз от него стольник Федор Прокопьевич с перепечею
[77]
на Светлое Христово Воскресенье к святейшему ходил.
— Не от великого государя, царевна-сестрица, — от матушки нашей покойной. Другие времена были.
— И впрямь, другие.
— Да поначалу митрополит Павел вроде бы и кротко разговор с боярыней да княгиней повел. Голосом тихим, умиленным.
— А чего хотел-то?
— Чтоб от старой веры отреклись, помазать себя миром дозволили да троеперстием крестное знамение положили.
— Не смирились?
— Ох, нет, Марфушка, где там! От второго часа ночи до десятого спор-то у них шел. Митрополит и то удивлялся, как боярыня в делах веры поднаторела, ушам своим не верил. А Федосья Прокопьевна ни в какую. Мол, так искони предки наши молились, мол, не нам умнее них себя выставлять. К концу митрополит-то изнемог, приказал Федосью Прокопьевну обратно домой в подклет на сукнах снести.
— А еды, еды-то какой им давали?
— Да никакой, Марфушка, ни маковой росинки. Тут уж Иванушке ничего узницам передать не удалось: не велено было его из палаты выпускать.
— А дальше, дальше-то что?
— На следующий день, на Варлаама и Иоасафа царевича Индийского, палача в подклет привели, чтобы цепи им обоим на горло да руки надел. В подклете холодно, железо-то шею да запястья холодит, а каково, когда Федосью Прокопьевну на дровни посадили, на Печерское подворье повезли, да повезли — Иванушка рядом бежал — через Кремль. Мимо нас ведь болезную везли. Иванушка сколько раз в снег валился — то сапогом за колею зацепит, то сил не хватит. Поначалу кричал, матушку звал, а потом уж ни голосу, ни сил нету. Нищие да юродивые ему подсобляли — тоже за санями бежали. А уж у Печерского подворья, как ворота за дровнями-то закрылися, стрельцы прочь отогнали, домой сиротинушка не помнит, как добрел.
— А Авдотью Прокопьевну в иных санях везли?
— В Алексеевский монастырь ее свезли. О ней Иванушка и вовсе ничего поведать не может. Уж так молил, в ногах у царевны-тетушки валялся, чтобы матушке пособить. Сам-то дитё еще. Все у него раскрадут да разграбят. Кто о нем позаботится?
— А Федор да Алексей Прокопьевичи нешто не помогут?
— Не помогут, сестрица. Самим себе больше не помогут.
— Как так?
— В заточение их государь-батюшка сослал.
— Господи, что же это, Господи…
26 ноября (1671), на день памяти преподобного Иакова Отшельника, боярин Иван Богданович Милославский взял Астрахань.
— С бунтовщиками астраханскими разобраться надо. Князь воевода до моего приказу ничего с ними делать не велел. Ждет.
— Так, может, пусть и дальше ждет, великий государь?
— О чем это ты, Артамон Сергеевич?
— Пусть под царской грозой поживут. Иные со страху покаются, других выдавать начнут, иные за старое потихоньку приниматься станут.
— И что в том хорошего?
— На мое разумение, тут их всех и выловить да уничтожить. Первая гроза — она всегда только самые большие дерева бьет. А уж коли порядок наводить, так до последнего кустика заразу всю вывести. А пока строго-настрого следить да запоминать.
— Так это по твоим посольским делам, Артамон Сергеевич, хорошо, а здесь-то со своими холопами…
— Поверь, государь, хитрость и здесь иной раз не повредит. Астрахань же державе куда как важна. Ты хоть на примере боярыни Морозовой погляди. Покарал ты ее имениями, попритихла Федосья Прокопьевна вроде, а на деле?
— Хорошо, что напомнил. Сломить гордыню ее надо, тут уж любая мера хороша. Слыхал, как в Тайный-то приказ строптивицу везли?
— Не довелось, государь.
— Через Кремль ее повезли, так она перед Чудовскими переходами руку с двуперстием что есть силы подняла — ошейником едва не задушилась, цепями гремит.
— Почему задушилась-то, государь, чтой-то не пойму.
— Да руки у нее цепями к ошейнику накоротке прикованы. Думала, кто из дворца на дровни глядеть будет.
— Озлобилась-то как.
— Кабы она одна. Княгиню Урусову в Алексеевский монастырь свезли, приказали к службе церковной ходить — ни в какую. На пол валится, руками, ногами отбивается. Настоятельница сказывала, совсем старицы за ней замаялись. На носилки еле втискивают, да на себе проклятую и тащат.
— А святейший что на то?
— Святейший! Всеми карами небесными грозил, мне жалился. Теперь толкует: не отправить ли сестер в заточение в какую-никакую далекую обитель под суровый начал.
— Не хочешь, великий государь?
— Не хочу. Пока не покается, сидеть Федосье в Тайном приказе. Надо будет, палачам волю дам — пусть искусство свое применят. Авось укротят неистовую. Да что мы о ней! Лучше скажи, что с Украиной будет? Когда там-то тишина настанет? Скоро ли?
— С турками, великий государь, воевать придется. Гадай не гадай, все к тому идет.
18 февраля (1672), на день памяти святейшего Льва, папы Римского, и святейшего Агапита, епископа Синодского, был погребен патриарх Иоасаф II. На погребении было роздано по царскому указу на поминовение усопшего Новгородскому митрополиту 50 рублей, Сарскому и Подонскому и Рязанскому по 40 рублей, двум архиепископам по 30 рублей, епископу 25 рублей, Чудовскому архимандриту 15 рублей, остальным по 5 рублей. Московским местным попам 315 человекам по 2 гривны, дьяконам 150 человекам по 4 алтына, безместным попам 179 человекам по 5 алтын, дьяконам 9 человекам по гривне, безместным старицам 18 человекам по алтыну, в Большую тюрьму 680 человекам и во все Приказы колодникам всего 1081 человек по алтыну, во все богадельни нищим 533 человекам по 4 деньги, патриаршьим больничным и Успенским нищим 30 человек по алтыну. Всего израсходовано 611 рублей 28 алтын. Белым и черным властям и соборному причту раздавал в соборе сам великий государь.
