— Сдержали земляки мои слово. Все по просьбе государевой нынче привезли. Мастера и того уговорили в службу к русскому царю вступить.
— Сдержали, да через сколько лет: семь, как один день, прошло. Разве не так?
— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, Афанасий Лаврентьевич. Опять же дорога не близкая.
— За то время Милославский сумел с посольством к самому шаху Аббасу
[65]
съездить, орган ему вместе с другими подарками свезти и льготы купцам русским получить. Шутка ли — беспошлинно по всем персидским землям торговать.
— Что ж ты, боярин, купцов простых с шахом равняешь. Им с деньгами собираться надо, а у шаха они не считаны, не меряны под рукой всегда в сундуках лежат.
— Да не в обиду я тебе, Василий, говорю, а по делу. Лучше скажи, как в Преображенское мастера Богдана Салтанова государю представлять возил. Хорошо ли все сошло?
— Кажись, лучше некуда. Очень великий государь пробами его мастерства доволен остался. И за картину хвалил, и стол, под аспид расписанный, у себя оставил. Образцы обоев рассматривал. Богдан на все горазд — была бы работа.
— Что хвалил, хорошо. А дальше что? Оклад какой назначил ли? Где жить приказал, при ком состоять? Сам знаешь, в первый раз не получишь, дальше до морковкиных заговен ждать придется.
— Сам такой милости государевой никак не ждал. Веришь, боярин, стоять ему великий государь велел на Посольском дворе на Ильинке, покуда своим не обзаведется. У ворот стражу оставить. От греха. Мастерству своему русских учеников немедля обучать начать и всякие по Оружейной палате работы делать, какие придется. А кормовая дача — наши дьяки в изумление пришли. Десять ведер вина дворянского, одно двойного, полведра романеи, полведра ренского, шесть ведер хлебенного, десять меду, пятнадцать пива. О говядине, баранине не говорю — все по посольскому порядку, да еще несколько штук белуги, осетрины, свежих рыб разных, осьмину пшеничной муки, овса да круп разных. Вот и суди сам, Афанасий Лаврентьевич, как встреча-то прошла. Мастер наш как есть дара речи лишился, только слушает да кланяется, слушает да кланяется.
— Что ж, славно. Угодили, значит, великому государю, не остыл царь к своей затее, а то, сам знаешь, как оно через столько-то лет случается.
— Еще доложить тебе забыл. Живописание государыни-царевны Татьяны Михайловны великий государь милостиво Богдану показывал — портрет, что с него списывала, да вид московский. Очень мастер искусству царевниному дивился.
— Ну уж и впрямь по сердцу мастер великому государю пришелся. Теперь ему работать да работать — ни в чем, надо полагать, отказу знать не будет. А с письмом-то как? О нем в хлопотах не забыл ли?
— Как можно, Афанасий Лаврентьевич! Написали купцы армянам, что в Константинополе да на турецкой земле живут, чтобы во всем по возможности посольству твоему способствовали, всеми путями незаказанными и заказанными.
— Это ты, Василий Александрович, преотлично удумал. Дай-ка почитаю.
— Тут тебя, боярин, еще одна грамота дожидается. Переводчик Василий Боуш растолковать просит, как курфюрсту Бранденбургскому и герцогу Курляндскому про герб Российский говорить, коли пытать зачнут.
— Про три коруны, что ли, почему над орлом двоеглавым устроены? Так вот слушай, да и другим переводчикам растолкуй — на будущее пригодится. Как повезет он, Василий Боуш, царские грамоты к курфюрсту и герцогу, буде ему Якубус князь Курляндский также курфюрст или ближние их люди или их приставы учнут говорити, для чего ныне его царское величество в печати над орлом три коруна с прочими изображеньями? И Василью им говорити: Орел двуглавый есть герб державы Великого государя нашего его царского величества, над которым три коруны изображены, знаменующие три великие: Казанское, Астраханское, Сибирское славные царства. Уразумел? Вот всем и растолковывай.
19 июня (1667), на память Апостола Иуды, брата Господня, да преподобного Варлаама Важского, Шенкурского, повелено царским указом начать строить корабли в Дединове на Оке.
— Обойдем сегодня твои палаты, Богдан Матвеевич.
[66]
Давно поглядеть хочу, какими чудесами порадовать нас собираешься, да и царевнам моим кое-что подобрать надобно. Вон у нашей Софьи Алексеевны день ангела скоро — на десять-то лет и побаловать дочку не грех. Скорблю, скорблю душевно, что Божьим промыслом ты своей дщери лишился. Не судьба, видно, тебе на внуков-то порадоваться, не судьба.
— Одна ведь у меня была, великий государь, единственная. Только и свету у нас с боярыней моей в окошке, да не иначе прогневили мы Всевышнего, что и ее отобрал. А для Софьи Алексеевны расстараемся, подарочек невиданный сыщем, не сомневайся, государь.
— Новым мастером доволен ли, Богдан Матвеевич?
— Еще как доволен, великий государь. Вот уж воистинно на все руки мастер. Святейший патриарх захотел сейчас, чтобы митру ему каменьями разноцветными доправил. Над тем и трудится.
— И то диво, что святейший о митре побеспокоился. Как погляжу, все из старых запасов берет, а никоновских и не касается даже.
— Да и кто из иерархов захочет их брать: одна память о гордыне непомерной и непослушании воле твоей.
— Знаю, знаю, всегда ты его, Богдан Матвеевич, не жаловал. С тебя, по совести, и конец ему пошел.
— Хошь, государь, казни, хошь милуй, а ни к чему ему было возле тебя оставаться, смятение одно в умы да души вносить.
— Сколько мы уж с тобой о том, боярин, в пути переговорили, одна моя колымага знает.
— Оно, великий государь, честь неслыханная — с тобой рядом в колымаге твоей место занимать, а все равно Хитрово перед тобой душой кривить не будет. Захочешь ты суждений моих глупых слушать, нет ли — все едино. Перед Господом я чист: не лгал тебе.
— Зато и боярским саном тебя нынче наградил, и на приемах посольских на первом месте обок себя сажаю. А вот теперь хочу, чтобы брат твой Иван Матвеевич дядькой царевича Федора Алексеевича стал. Не наследник он — это верно, да только откуда нам знать, как Господь в будущем рассудит. Пусть Иван Матвеевич обычаем да обиходу царскому царевича обучает, а обучением книжным отец Симеон займется.
— Великой учености человек, ничего не скажешь.
— И знаешь, что мне в Полоцком всего дороже? Ко всему святой отец своего подходу ищет. Детей насилу не учит, а все в виршах. Складно так, ладно, сам не заметил, как запомнил.
— Деткам иной раз и силу показать не грех — для воспитания. Чтобы знали, не все в жизни играючи дается. Иной раз еще как попотеть приходится. Да и наказание для острастки разве не на пользу идет?
