— Ежели слово мое глупое тебе понадобится, великий государь.
— Знаю, батюшка твой богатства не имел, а тебя сызмальства учил.
— За то премного родителю моему благодарен.
— Чему учился-то, боярин?
— Латынь, немецкий, математический выклад, да и без наук исторических и географических не обошлось.
— Вот и я сейчас думаю наследника за ученье всерьез посадить, а с ним и сестер старших — царевен. Хоть нет у нас обычаю девок обучать, акромя грамоты, а надо бы. Да и сами о том просят, особливо царевна Софья Алексеевна.
— Почему же, государь, и царевен наукам не обучить. При всех европейских дворах принцессы зело начитаны, беседу всегда вести могут.
— Неволить не хочу, а коли сами пожелали — другое дело.
— Поди, все и пожелали.
— А вот и нет. Евдокия Алексеевна, старшая, ни в какую, об учителе и слышать не хочет. Оно и верно, заневестилась — семнадцатый годок пошел, до науки ли тут. Это Марфа Алексеевна мне покою не дает, за ней и две младшие тянутся — Софьюшка да Катерина. Одной десятый годок, другой девятый.
— Самое время, государь. А с учителями как?
— О том и речь. Помнишь ли, говорил тебе, что в Полоцке, когда там быть довелось, монах рацею приветственную преотличнейшую произнес. В монашестве Симеон, а по рождению Ситнианович-Петровский. Стихи свои преподнес. Он после Киево-Могилянской академии в Полоцке в Братской школе учительствовал.
— Как же мне его, великий государь, не знать. Ведь он уже три года, по твоему приказу, молодых подьячих Тайного приказа обучает.
— И что ты о нем думаешь, боярин? Сам знаешь, царский учитель — дело непростое. Я было о Ртищеве подумал, да ему лучше воспитателем наследника стать — не в классе науку долбить. А у Симеона Полоцкого и навык есть, и к научению приобык. Сказывали, куда какой терпеливый.
— По мне, великих познаний человек. Была бы у царских детей охота, а так — лучше и не сыщешь.
— Вот и славно. Как меня учили, менять надобно, да поскорее. Сам посуди, с пяти лет под надзором Бориса Ивановича Морозова грамоте по букварю учился, часовник читал, псалтыри, деяний святых Апостол.
— Немало, великий государь, совсем немало.
— С семи за письмо сел, с девяти пению обучаться начал, а языков иноземных никаких, хоть Борис Иванович и одел всех царевичей в немецкое платье. Это уж потом самому до всего доходить приходилось. Теперь царевичу Алексею Алексеевичу и лексикон мой тогдашний, и космография, и грамматика, что в Литве издана, пригодятся. Спасибо Борису Ивановичу, сколько карт немецких раздостал, немецких резных кунштов.
[63]
На музыкальных инструментах тоже настоял. Все это лет в одиннадцать — двенадцать. Да что ж, так пришлось, что в четырнадцать меня уже народу объявили. Наследник до музыки великий охотник, от клавикортов не отходит. Еще карты рисовать любит. Чего-то ему Симеон еще преподать потщится. Вот только владыка наш не больно, как посмотрю, к нему расположен. Все в латинстве подозревает.
— Прости на смелом слове, великий государь, много тебе советов отрешенный Никон в свое время давал, только все ли тебе на пользу шли? О войне с ляхами и поминать не хочу. Так и с киром-Иоасафом. Его мысли, великий государь, твои дела. Как сам решишь, так тому и быть. Тебе перед потомками за державу отвечать, тебе одному. История не патриархами стоит — государями, и нам только Бога благодарить, что ты у нас есть.
15 июня (1667), на день памяти пророка Аммоса и святителя Ионы, Московского и Всея России чудотворца, приказом царя Алексея Михайловича принят на московскую службу живописец из Новой Джульфы Богдан Салтанов, приехавший в составе армянского посольства.
В Посольском приказе тихо, не то что за окнами, на Ивановской площади. Там и указы государевы объявляют, и подьячие из палатки, что у Ивана Великого, народ заманивают прошения писать, и кучера во весь голос переругиваются. Иной раз такой гомон подымется, хоть святых вон выноси — собственного голосу не услышишь. Боярин Ордин-Нащокин строго-настрого приказал окошек не подымать и двери притворять, чтобы подьячим в грамотах, что цельными днями строчат, ошибок не делать. Наказаний не любит, а с государевыми порядками не поспоришь. Только и в приказе не велено больше переговариваться — все молчком, разве на ухо чего шепнуть можно. Сам вон который час с Василием Даудовым, запершись, сидит толкует. Оно понятно — армянские купцы снова приехали. Дело нешуточное, прибыльное, а впереди еще и посольство в Константинополь. Глядишь, в чем пособить могут персидские гости.
— Сам в Константинополь собираешься, Афанасий Лаврентьевич, аль кого иного пошлешь?
— О себе думаешь, Василий? Угадал — с собой тебя возьму. Только поначалу давай дела-то мы все армянские толком разберем, государю доложим.
— Как прикажешь, боярин. Лишний раз разобраться никогда не помешает, дело-то куда какое важное.
— То-то и оно. Приехал ты в Москву, Василий, советником шаха персидского без малого тринадцать лет назад. Много тогда разговоров пошло, с чего ты у нас остался, может, шаху службу сослужить — досмотреть да подслушать.
— Кабы не ты, Афанасий Лаврентьевич, добра бы мне не ждать. Спасибо, доказал, не может армянин Ирану служить, разве отечественникам своим, которых судьба горькая по всему белому свету разметала.
— Вишь, как в жизни случается: в Московском государстве как раз смута после кончины царя Бориса Годунова пошла, у вас — великое переселение с Кавказа на персидские земли.
— Переселение, говоришь. Кабы так оно было, а то, как скот, людишек гнали, все силком, все без пожитков. Спасибо, коли сами живы оставались. Что детей, что стариков погибло в пути — видимо-невидимо. Чего-чего не пробовали, чтоб домой вернуться, одним народом по-прежнему зажить. Где там! Вот и порешили старейшины у царя Московского помощи просить.
— После тебя шесть лет спустя новое посольство приезжало.
— Григория Лусикова да гостей из торгового дома Ходжи Захара. Хорошо их великий государь принял в те поры — истинно как послов каких государских, а ведь всего-то купцы. На Посольском дворе поселили, караул у ворот поставили, во дворце государь сколько раз принимал.
— Без твоих хлопот не обошлось. Для земляков старался, чай, отрекаться от них не собирался, не так ли?
— Так, Афанасий Лаврентьевич, истинно так — скрываться не стану.
— Верно, что и они, со своей стороны, постарались. Чего один трон алмазный для государя стоил! Все помнят, как государь на него смотрел. Чудо, как есть чудо! Что каменьев драгоценных, что алмазов индейских не пожалели. Великий государь и пожелал еще каменьев достать, зверей диковинных. Да и мастера, что купферштих
[64]
«Тайной вечери» резал.
