— Потому и согласилася, слыхала я, крестить его второго сыночка? Кумой стать?
— Верно, потому. Иначе мне его слабинок не разглядеть. И так патриарх ко мне доверия не имеет. При случае в расспросы пускается. Не хотела тебе говорить, да уж все едино: добился владыка Адриан, чтоб Сильвестра Медведева казнили.
— После двух лет тюрьмы-то?
— Два года потратил, а своего добился. Вот тут и остается в оба глядеть, ни к кому доверия не иметь.
— Думаешь, еще может быть…
— Ничего не думаю, Софья Алексеевна, а говорить, так и вовсе ничего не говорю. Чуда, сестрица, жду: а ну как Петр Алексеевич и впрямь за синие моря, в далекие края пустится. Вот уж тогда… А пока о крестнике заботиться стану. Вон у патриарха образ просила для подношения царевичу Александру Петровичу.
— Удивился, поди?
— Больше обрадовался. Образ Знамения прислал.
6 января (1692), на Святое Богоявление, Крещение Господа и Спаса нашего Иисуса Христа, на иорданном освящении воды в Москва-реке присутствовал государь Петр Алексеевич. Иноземцам для смотрения было отведено место на кремлевской стене, около Тайницкой башни. Присутствовали при том Польского короля резидент с королевскими дворянами и другие иноземцы и Донские казаки.
— Ну, силен пить Петр Алексеевич, ну, силен! Стрельцы и те дивятся. Еле-еле в возраст вошел, а уж любого выпивоху за пояс заткнет. Немцы да голландцы так рядами и валятся, а он знай себе шутки шутит да всем подливает. Хмель его, окаянного, не берет.
— Оставь ты, Фекла, государя осуждать. Беды наживешь — нам всем не расхлебать.
— Да нешто я одна, царевна матушка Марфа Алексеевна. Как есть вся Москва толкует. Как царский поезд несется, дух за ним винный долгонько стоит. Как люди, так и я.
— Да, ничего не скажешь, переменились во дворце обычаи. Бывалоча комедиальные действа, музыканты, рацеи. Споры какие про книжные премудрости разные бывали, а теперь… Вот Карион Истомин какие вирши о царевне Софье Алексеевне писал, а гляди, на Букварь переметнулся. От Петра Алексеевича ни на шаг.
— А Букварь-то занятный, государыня-царевна. Лицевой — на каждую букву вещи нарисованы, стихи написаны.
— Вон уж ты у нас о книжках судить взялася, Фекла.
— Упаси Господи, царевна! Как можно! Всего-то и говорю, что занятно. Даже мне, дуре, все понятно и утешительно. Поглядишь — не забудешь. Повеселишься.
— Так и есть, веселое царствие у нас настало. А о государе Иоанне Алексеевиче никто и не поминает. Будто и нету такого на престоле.
— Слыхала, приглашал его Петр Алексеевич на свои застолья, да не охотник до них Иоанн Алексеевич. Вина не приемлет. Братец заставил пригубить, так замертво и свалился, праведник наш. Не по пути ему с этими разбойниками, нет, не по пути.
— Да вот и преосвященный государя-братца поучает, чтобы все заботы о державе Петру Алексеевичу передал, постам да молитвам предался. А ведь ничем его Петр Алексеевич не балует, ничем и не покупает.
— Скаред он, прости Господи, всем известно.
— Да владыка не внакладе. Петр Алексеевич всем подсказки дает, чтобы патриарха пощедрее дарили. Оно то ж на то ж и выходит.
18 марта (1692), на день памяти святителя Кирилла, архиепископа Иерусалимского, и мучеников Трофима и Евкарпия, святейший патриарх послал во благословение к боярыне вдове княгине Настасье Львовне Воротынской образ Богородицы Владимирской, что она боярыня поступилась в дом Пречистой Богородицы и святейшего патриарха в Московском уезде, в Горетовом стану село Куркино да деревню Барашкова с пашнею и с сенными покосы и со всеми угодьи и с крестьянскими дворы.
28 июня (1692), на день празднования перенесения мощей мучеников бессребреников и чудотворцев Кира и Иоанна, памяти преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев, боярыня Анна Леонтьевна Нарышкина положила в подмосковную свою вотчину в село Петровское к церкви святых Апостол Петра и Павла колокол в помин по муже своем, боярине Кирилле Полуехтовиче Нарышкине и по детех своих и по всех родителех своих в вечное поминовение.
— Государь-братец Иоанн Алексеевич, проведать бы тебе сестрицу Софью Алексеевну хорошо было. Сколько лет не видел ты ее, словом не перекинулся. Поди, четвертый год?
— Софью Алексеевну? Да что ты, что ты, Марфушка, как можно.
— Чего всполошился-то, братец? Нешто не сестра она тебе?
— Лучше бы не была — спокойнее жилось. А то все смутьянство одно. Стрельцы-бунтари. Князь еще этот, как его? Запамятовал. Надо же, запамятовал, а царица Прасковья Федоровна столько про злодейства его рассказывала.
— Прасковья Федоровна, говоришь.
— Она, она, Марфушка. Так ладно все растолковать умеет. Каждого человека насквозь видит. Послал же Господь мне такое утешение. Веришь, сестричка, словечка неласкового не скажет — все с улыбкой, все в радость.
— Да уж и впрямь послал Господь.
— Видишь, видишь, сама со мной соглашаешься. А чегой-то Прасковеюшки нету? Сейчас велю за ней послать.
— Погоди, братец, успеешь с Прасковеюшкой Федоровной наговориться. Ты со мной сначала поговори.
— А с тобой чего говорить? Дело какое у тебя? Так ты к Петруше иди. Он во всем разберется. Веселый такой!
— Значит, всем ты, государь-братец, доволен.
— А чего ж мне недовольным быть? В государстве порядок. Во дворце все на своих местах. Царица моя — загляденье. Дочек вот все мне приносит. Катеньку родила. А этим годом Аннушку. Катенька чернявенькая такая и глазки черненькие. Аннушка беленькая и глазки что твои василечки. Царевны мои…
— Сыночка не хотел бы?
— А на что он мне? О престоле спорить? Да упаси Господь! С царевнами легче. И царица Наталья Кирилловна так толкует, нахвалиться моими царевнами не может. Оно еще и рановато их хвалить, да сердце у царицы доброе. Прасковеюшку всегда привечает. Ко мне что ни день присылает о здоровье узнавать. Ай, вспомнил — Голицын князь, вор-то главный. Казнить его надо, казнить лютой смертью. Больно я осерчал на него. А Петруша меня уговорил — в ссылку его отправить. Я нипочем не хотел, да все Петруша… Петруша… Ты, Марфушка, посиди, а я вздремну чуток — притомился чтой-то. Я чуток… я…
— Ну, вот вижу и хозяйка пришла. Здравствуй, невестушка, здравствуй, Прасковья Федоровна.
— Ой, как же это… Да что ж, государыня-царевна, не упредила-то. Я б тебя как положено встретила, а то, вишь, отлучилася…
— Да не к тебе я шла, царица, к государб-братцу. Могла ты и не быть — не важно.
— Да как же с государем-то тебе толковать? Разъяснить ему что, помочь. Вставать-то ему самому трудненько.
— Прихворнул что ли?
— Да как сказать. Иоанн Алексеевич видеть хуже стал. Рука еще… После удара плетью висит. Иной раз за него и подпись положить приходится. Что ты, Юшков? Что тебе? Видишь, с государыней-царевной занята — позже придешь. Пошлю за тобой. Иди, иди.
