— Да нет, царица, подумалось просто.
— А чтоб по-новому дворцы кремлевские да обители московские изукрасить, Петруша у Тайницких ворот повелел завод стеклянный заложить. Мастер Якушка Романов строить взялся. Вот только мастеров стеклянного дела в Москве нету. Так государь Петр Алексеевич с Украины, от гетмана Мазепы выписать их обещался. Вот и ты бы, Марфа Алексеевна, за дело принялась, нас бы с Петрушей успокоила.
— Не пойму тебя, царица. Как успокоила?
— Что от помыслов злых отступилася. Человек, который гнездо свое устраивает, ничего замышлять не станет.
— Разочли, значит. Так я больше книжками занимаюсь, Наталья Кирилловна.
— Так то смолоду было, а теперь в твои-то годы какие книжки. Разве что Священное Писание читать, да не знаю, до него ты охотница ли.
— По сыну судишь, царица.
— Так и есть, царевна. Сынку моему никакие школы не нужны. Сам все науки, коли потребуется, превзойдет.
3 октября (1691), на день памяти священномучеников Дионисия Ареопагита, епископа Афинского, Рустика пресвитера и Елевферия диакона, а также преподобного Дионисия затворника Печерского, в Дальних пещерах, у государя Петра Алексеевича родился царевич Александр Петрович.
— Решила царица Авдотья Федоровна что ни год супруга своего сынками радовать.
— Радовать? С чего ты взяла, государыня-царевна Марфа Алексеевна? Кажись, вся Москва уже осведомлена, не нужна царица Петру Алексеевичу, даром не нужна. Да и родительница его в том представлении поддерживает.
— Сплетни это все, Фекла.
— Тебе что ни скажи, сплетни. А откуда сплетни-то берутся, как полагаешь? Может, людишки чего и приукрасят, чего от себя добавят — не больше. Да с Петром Алексеевичем и добавлять нечего. Москва только дивится. Зазнобу себе сыскал да с ней и не кроется. Вот как!
— Зазнобу? Во дворце, что ли?
— Господь с тобой, царевна. В каком дворце — в слободе Немецкой. Петр Алексеевич туда на пропой души ездить зачал, а девка-то возьми и подвернись. Анной называется.
— Чья дочь?
— А кто его знает. Точно не скажу. Родитель то ли вином торгует, то ли золотых дел мастер.
— Первое вернее. Поди, мастера для прикрытия стыдобушки придумали.
— А Петру Алексеевичу и горя мало. Что ни день, к Монсам на пирог. Принимают его, известно, угощают. А там и в гостях с ней встречается. Чудно сказать, танцам ляцким обучаться принялся, чтоб со своей любезной на людях кружиться.
— Царица Наталья знает?
— Как не знать! Неужто бы не донесли.
— И что?
— А ничего. То есть ругать-то сынка принимается. Честит да стыдит, а он ни в какую. Царица Евдокия ревмя ревет. Брюхатая последним сынком ходила, так опухла от слез вся. Не поверишь, царевна, девки сказывали, письма супругу пишет.
— Куда письма, когда он в Москве?
— То-то и оно, в Москве, да не с нею. Неведомо куда уезжает, неведомо когда вернется. Вот молодая царица за ним гонцов с записочками и посылает. Найдут, вручат Петру Алексеевичу, а он в клочья порвет — не глянет. Иное дело — Монсиха. С нею часами любезничать может. Милушкой своей при всем честном народе называет, за белы ручки держит, в глазки ее немецкие без отрыву глядит. А ты говоришь, чудес у нас на Москве не бывает!
27 декабря (1691), на день памяти первомученика и архидиакона Стефана, преподобного Федора Начертанного, исповедника, и святителя Феодора, архиепископа Константинопольского, приходили к патриарху в Крестовую палату Греческой школы учители греко-иеромонахи Иоанникий да Софроний со учениками и в Крестовой палате славили Христа Греческим напевом и перед святейшим патриархом ученики говорили по-Латыни и по-Словенсу о Рождестве Христове многие речи. Учителям была пожалована денежная дача, а ученикам Петру Посникову три золотых, Николаю Семенову, Федору Поликарпову, Алексею Кириллову по золотому, остальным шести человекам по ефимку.
— Давненько не была, Марфушка. Я было подумывать начала, может, и не нужна тебе боле сестра опальная.
— И в мыслях такого не держи, Софьюшка. Всяк час о тебе думаю, как жизнь твою облегчить.
— Как Петр Алексеевич там? Крепко ли на ноги встал?
— Нарышкины командуют. У него, акромя потешных, еще занятие объявилося — зазноба сердечная.
— Чему дивиться, при Авдотье-то.
— Да, скажи, при матушке Наталье Кирилловне. То на свою невестушку любезную наглядеться не могла. То, как сынок на стороне погуливать стал, ее же во всем и винит. Мол, супруга удержать не умеет.
— Его удержишь, как же!
— Днюет и ночует у своей немки в Немецкой слободе. Больно то стрельцам не нравится.
— Кто передал?
— Сама с полковниками толковала. Уж на что князь Троекуров за Нарышкиных горой, а тут признался — не по душе его стрельцам это. Онемечился, болтают, младший государь, против обычаев исконных пошел.
— Думаешь, всерьез разгневаться могут?
— Не от зазнобы одной. Больше от всего порядка. Сейчас надумал Петр Алексеевич с утра до ночи чужим языком изъясняться.
— Латинским аль греческим?
— Верь — не верь, голландским.
— Да к чему это? Учености на этом языке не сыщешь. Разве что с подмастерьями за пивной кружкой болтать глупости станешь.
— А он учености книжной и не ищет. Всем объясняет, что непременно по чужим странам съездить отправится обычаи да науки перенимать, так вот в Голландию прежде всего.
— Одурел от Тиммермана.
[135]
— Не так уж и одурел, Софьюшка. Мне теперь казаться стало, не так Петр Алексеевич дуроват, как расчетлив. К нему от его бесчинств иноземцы потянулись, да еще с полной мошной. Кто торговать, кто заводы строить.
— К чему ж таким кружным путем идтить? Держава ведь за ним стоит. Можно и как положено договариваться.
— Больно замутилось у нас все — иноземцы разглядеть ничего толком не могут, да и надежда у них тут простоватого государя обойти.
— Что ж, и обойдут.
— Не ведаю, Софья Алексеевна, не ведаю. Мне еще братца богоданного поближе разглядеть надобно.
