— Великая государыня, и говорить нечего, как тебе я всей душой моей предан.
— Душа душой, сердце мне твое нужно, Васенька, сердце! Вот только что я о нем знаю. Нет больше моего терпения в полжизни жить, от людей да семейства твоего голицынского крыться. Кончать с этим надо.
— Пугаешь ты меня, великая государыня. Как кончать?
— Государей побоку, Софье Алексеевне на престол, а там и под брачный венец. Так-то, князь! От своего ни в чем не отступлюсь, пугайся ты аль нет.
— Слыханное ли дело, государыня! Столько дел разом перерешить и одно дивнее другого. Ты и так всем одна правишь, погоди еще. Дай людям приобыкнуть.
— Приобыкнуть! А слыхал ли ты, что вдовая царица Наталья Кирилловна государя Петра Алексеевича женить надумала?
— На Лопухиной Евдокии. Как же.
— Слыхал и мне словечком не обмолвился?
— Да что тут толковать, государыня. Их право. Парень молодой. Хоть и царь, а без супруги не обойтись.
— И право у них увидел! А что теперь при дворе меняться начнет, пораскинул?
— Меняться? О чем ты, великая государыня? Я потому и назвал невесту, что ничего от такой ждать не придется. Родня нищая, малоземельная. Таких в руках ничего не стоит держать.
— А с Наташкой как? С царицей из Нарышкиных? Она что — из знатных? А справиться-то не можем. На всю жизнь забота.
— Нарышкины — другое.
— Это почему же другое?
— Их государь покойный Алексей Михайлович ко двору приблизил, первыми назначениями да землями одарил. А что Петр Алексеевич может? Разве что у тебя за них просить?
— Этот попросит! Этот бунт, увидишь, подымет. Не то, что родственниками дорожит, а для забавы. Потешные свои войска устроил, теперь жди, какое им применение найдет. В десять лет солдатики — одно, в шестнадцать — совсем иное.
— Вот тут у меня, великая государыня, предложение тебе есть. Твоя правда — выросли солдатики. С каждым теперь отдельно решать надо. Так я насчет Александра Арчиловича.
— Имеретинского, что ли?
— Его. Товарищ он Петру Алексеевичу самый что ни на есть близкий. Не разлей вода — иначе не скажешь. Так вот не женить ли княжича.
— А нам-то что за печаль дела его семейные устраивать? Только новые траты нести. На свою голову семейку эту в Москву взяли. Одной свиты три тысячи человек. Всех размести, всех накорми, будто деньги у нас в казне не считанные.
— Вот кстати и казну от Имеретинских избавить можно.
— Как это?
— Да проще простого. Жена молодого мужа, известно, на свою сторону перетянет. Так пусть она из твоих сторонников и слуг верных, великая государыня, будет.
— Нашел, что ли, кого?
— Нашел. Федосью Ивановну Милославскую.
— Крестницу мою!
— Крестницу. В отце ее тебе, великая государыня, сомневаться не приходится.
— Да уж, и сродственник наш близкий.
— И дочка единственная, значит, и наследница богатейшая.
— Всехсвятское у них.
— Чем плохо? Может, и все семейство имеретинское туда переселится. Об устройстве их хлопотать больше не придется. А уж Федосья Ивановна со всеми своими людьми за мужем приглядит. Все о нем знать будет, да и времени у него шастать по Преображенскому уж не будет.
— А что, Василий Васильевич, не правду я говорю, что голова у тебя золотая. На такую свадьбу я согласна. Пожалуй, и поторопиться с ней неплохо.
27 января (1689), на день Перенесения мощей святителя Иоанна Златоуста, состоялось бракосочетание царя Петра Алексеевича с Евдокией Федоровной Лопухиной.
— А князь Василий Васильевич не так уж и неправ оказался. Молодые-то наши вон как милуются, друг от дружки оторваться не могут. Никак, Петр Алексеевич и потешных своих позабывать потихоньку стал. Как полагаешь, Марфа Алексеевна?
— Рано еще полагать-то. Поживем — увидим. Нрав у молодого буйный, непоседливый. Поиграет, поиграет с молодой женой, глядишь, и притомится. Иной игрушки возжелает. Так что, зря тебя оберегатель печати успокаивает.
— Не любишь ты Василия Васильевича, Марфа, ой, не любишь. А спроси, за что, сама не знаешь.
— Что мне его любить. Лишь бы тебе верно служил да с пользою. Опять его хочешь в Крым отправлять?
— Не могу иначе, сестра. Сама рассуди, Петр Алексеевич в возраст входит, не сегодня-завтра власти для себя прямой потребует. Наташка ведь и об этом думала.
— Ну, она-то попроще, чем мнишь. Ей лишь бы у Иоанна Алексеевича допрежь Петруши наследник не родился, лишь бы старшему брату не уступить.
— Так полагаю, опасаться уж перестала. Много от царицы Прасковьи Федоровны
[129]
проку: одних дочерей рожает, как заговоренная.
— Да уж, как у государя Ивана Васильевича от второй его супруги Марьи Темрюковны. Чуть не восемь раз рожала — год за годом, и все дочки, все царевны. Никак Иван Васильевич своей Аннушки дождаться не мог. Ведь в духовных грамотах поминал дочерний удел — Аннушкин, коли такая родится.
— У каждого свои желания. Только там царевны в малолетстве помирали. Как у Прасковьи будет, еще неизвестно.
— Да Бог с ней, с Прасковьей Федоровной. Хуже, коли Лопухина сыновей почнет приносить.
— Вот потому и хочу поход Крымский повторить. Не может он на этот раз не удаться.
— Это почему же? Заговор какой знаешь?
— А знаешь, Марфушка, не хуже заговора. Всех дел-то нашим военачальникам до места дойти, в переговоры с османами вступить да мир-то и подписать. О войне тут и речи нету.
— Так-то оно так, Софья Алексеевна, да войско вести — не самому в повозке ехать. Кормить, поить его надо, на ночлег да отдых устраивать. Неужли не хочешь Голицына от беспокойства такого ослобонить? Непривычный ведь он к заботам таким-то.
— Не уговаривай, Марфа Алексеевна, толку от меня не добьешься. Как я тебе верить могу, когда ты всегда противу князя доказательства находишь?
— Кажись, тем разом о его же удобствах хлопочу.
— Ан нет, царевна-сестрица, не о них, вовсе не о них! Будет другой человек войском командовать, пиры-ночлеги устраивать, ему вся слава от мира заключенного и достанется. Князь Василий Васильевич ни при чем окажется.
— И так его вознаградишь не жалеючи.
— Вознаградить можно — все в моих руках. Да людишки-то опять против него стоять будут. Раз не посчастливилось прошлым разом, исправить надо. Там же. Так же.
— Не обманывай себя, Софья Алексеевна. Ничем ты тому старому горю не поможешь.
