— Скучаешь по нему, Катеринушка?
— Скучаю. Незнамо как скучаю. А в теремах ровно позабыли о царе покойном. Разве вдовая царица Марфа Матвеевна зайдет иной раз посидеть. Да она-то, прости ей, Господи, не больно по братцу убивалася. Поплакала, поголосила, да и забыла, поди.
— Не суди ее, сестрица. Молода больно, да и к братцу привыкнуть не успела. Одному дивлюсь, что к Нарышкиным сердцем тянется. Чем ее к себе Наталья Кирилловна привязать сумела, ума не приложу.
— Что ж тут дивиться, Марфушка. Ученых разговоров Марфа Матвеевна не понимает. До музыки не охоча. Ей бы наряды менять, перед зеркалом рядиться. Мы все осудим, а царица Наталья напротив к веселью ее приохочивает. Народу у нее всегда нетолченая труба. Робята кругом молодые да ладные. Веришь ли, пуще всего царица наша вдовая книжек боится. Мамка подслушала, как своей комнатной боярыне жалилась: книжку увижу, так в сон и клонит. Глаза словно кто клеем намазал — не разомкнешь. А я тут вирши архидьякона Кариона
[128]
прочесть удосужилася. Отлично сочиняет. Помнится, у отца Симеона ведь учился?
— Учился, да только до Симеона ему, ой, как далеко. А сочинений Симеоновых нам нынче не хватает. Ведь по каждому придворному случаю сочинял. Складно так и непременно с поучением. Как бы сейчас нашей государыне-правительнице рацея в стихах пригодилася. Может, помнишь, Катеринушка, как отец Симеон к первому бракосочетанию братца Федора Алексеевича писал:
Желах сим гуслем печатным быти,
Дабы им царску славу возгласити
По всей России и где суть словяне,
В чюждых далече странах христиане.
Да в книгах идет слава во вся страны
Царя пресветла, иже Богом данны,
И род российский да ся прославляет,
Что стихотворцы свойственны питает.
Ничто бо тако славу расширяет,
Якоже печать, та бо разношает
Везде, и веком являет будущим
Во книгах многих, и за морем сущим.
…Убо подобает,
Да и Россия славу расширяет
Не мечем токмо, но и скоротечным
Типом, чрез книги сущим многовечным…
— Как не помнить. Государь-братец как сими строками утешен был. Едва не все на память потом знал. Он еще с царицей Агафьей Семеновной любил препираться виршами Симеоновыми. У отца Симеона в его «Женитве» жена
…утружденну мужу не дает обнощь спати,
В ложи обыче ему о нуждах стужати;
То жалостне глаголет, мужа укоряет,
Ако о ней недобре в нуждах помышляет.
Иных мужей во образ супруги приводит:
«Се она красней мене одеянна ходит,
Ову же вси люди зело почитают,
А мене, за тобою сущия, не знают»…
Покойница больно веселилася от сих виршей. А как учнет о чем государя-братца просить, на своем стоять, он ей и так отвечал:
Хощет бо, да на ону выну светло зриши,
Красоту лица и нрава ее хвалиши.
Аще на ину когда возрети случится,
То аки презренная, вельми оскорбится…
Кого-либо возлюбит, — и ты да любиши,
По хотению ее присно да ходиши…
— Поди ж ты, не знала я, коль много виршей Симеоновых ты помнишь, Катеринушка. Чтишь, значит, учителя в памяти своей. Сказать не могу, как отрадно мне это.
— Чтой-то, царевна-сестрица, никак загрустила ты? Сейчас тебя развеселю. Знаешь, Наталья-то Кирилловна о женитьбе сынка подумывать стала.
— Шутишь? Петру Алексеевичу еще семнадцати лет нету.
— Что из того? Бывало, и раньше женились, лишь бы охота пришла да невеста подвернулась.
— Откуда знаешь, Екатерина Алексеевна?
— Господи, уж воробьи под застрехами про сватовство чирикать стали, а ты — откуда!
— И о невесте знаешь?
— Что слыхала, то и скажу. Одни будто предлагали вдовой царице девиц из знатных семейств. Там присматривали. Да родня царицына воспротивилась.
— С чего бы?
— Толкуют, доказали Наталье, что знатные на свою сторону Петра Алексеевича перетянут. Сыном править не сможет.
— Не глупа царица, коли поняла.
— Еще как поняла. Тихон Стрешнев всех Нарышкиных в кучу сбил среди мелкопоместных девиц найти. Наталья Кирилловна рада-радешенька, что глупей себя невестку заиметь дозволили.
— А Петр Алексеевич что же?
— А он и так, говорят, с каждой девкой, что под руку подвернется, гуляет. Ему все едино. Так и родительнице сказал. Мол, ваша воля, а наше поле, воли не хотим, да и поля не отдадим. Тут и Никита Зотов причинился, уговорил парня. Теперь будет кому вирши слагать свадебные.
13 августа (1688), на день памяти мучеников Ипполита, Иринея, Авундия и Конкордии в Риме и преподобного Аркадия Новоторжского, приходили к патриарху в Крестовую палату с отписками от Германа И. С. Мазепы генеральный есаул Андрей Гамалея да Запорожских казаков куренной атаман Яков Костенков.
— Не пожелал государь Петр Алексеевич почтить дом голицынский своим присутствием. Не приехал.
— О чем ты, князь Василий Васильевич? Сама я решила в твое Петровское вдвоем с государем Иоанном Алексеевичем прибыть. Соскучился ты, что ли, по нарышкинскому отродью? Аль со всеми хорошим быть захотел? Отвечай, князь, не стесняйся — люди кругом свои, близкие, во всем поймут, все объяснят.
— Вот я к тому и говорю, как княгине Авдотье объяснить, что государь не приехал.
— Шутишь, князь?
— Зачем шучу? И княгиня и невестки порастерялися. Засомневалися, не гнев ли это царский.
— Терпения моего, Василий Васильевич, не испытывай! Знать ничего о супруге твоей законной не хочу, а тут еще Петр Алексеевич ей понадобился.
— Государыня, княгиня Авдотья в тонкостях придворных не разбирается. Один порядок знает: коли такая высокая честь семейству ее выпала — царское семейство в имении своем принимать, всем бы угодить хотела, всех приветить.
— Действо, значит, такое комедиальное Голицыны сочинили, и государыне Софье Алексеевне в нем тоже местечко отвели. Может, и в новоосвящаемом храме стоять мне за государем прикажешь, место свое знать?
— Как можно, великая государыня! Я только о княгине…
— И княгиню с глаз моих долой убери. Поклон государыне отдала и пусть прочь с глаз моих уходит. Сколько мы с тобой, Васенька, в подмосковных видеться-то можем, и тут минуты у меня крадут.
— Народ кругом, государыня. Как можно!
— Ты что — учить меня вздумал, аль о других более, нежели обо мне, печалишься? Не пойму я тебя, князь, не пойму.
