— Так тоже случиться может, а все равно змея. Видно, род их такой. Было время — православную веру на папскую сменили, к ляхам подались. Невыгодно показалося, сюда возвернулись. Отец-то царицы вновь православную веру принял.
— Одно утешение: со староверами путаться не будет. Да еще, Софьюшка, полюбопытствовать я хотела, сколькими же приказами князь Василий Васильевич по твоим указам ведать стал? Начала считать, со счета сбилась: Рейтарским, Владимирским судным, Пушкарским, Малороссийским, Смоленским, Новгородским, Устюжским, Галицкой четвертью, да еще всеми посольскими делами. Не разорваться одному человеку на сколько мест, одни прорехи повсюду будут.
— Прорехи, говоришь? А я вот тут еще один указ подписала: быть князю Голицыну Царственныя большия печати и государственных великих посольских дел оберегателем. Скажешь, Артамон Матвеев, что прежде титул этот носил, лучше князя Василия Васильевича был? Или Ордин-Нащокин? Куда им до Голицына! Так что мне выбора своего стыдиться не приходится. Главное — князь во всем порядок наведет. Не слыхала, как вчерась Петр Кикин благим матом орал — били его перед Стрелецким приказом за то, что девку растлил. Здание приказов, что покойный батюшка до окончания не довел, уже достроил. Плохо ли? Так что ты, Марфа Алексеевна, князя Голицына не замай.
26 февраля (1684), на день памяти святителя Порфирия, архиепископа Газского, и преподобного Севастиана Пошехонского, указом государей Петра Алексеевича и Иоанна Алексеевича воспрещено в Кремле становиться с лошадьми близ дворца. Повелено стоять в отведенных для того местах, вдалеке, ездить тихо и бесчинств не делать.
…Слух прошел, не стало Андрея Савинова. Почему и нет, коли владыка Никон преставился. Андрей не в пример ему жил — широко, вольготно, что пил, что ел — ни в чем удержу не знал, а покойный государь-батюшка всему потакал. Во всем за Андрея заступался. Меняет людей власть. Как меняет! Первым духовником батюшки Стефан Вонифатьев
[122]
был, по сю пору в Москве его добром поминают. Протопоп Аввакум уж на что неистов, а и тот твердил, что Стефан муж благоразумен и житием добродетелен, слово учительно в устах имеяй.
Покойная царевна-тетушка Ирина Михайловна сказывала, в юности государь-батюшка неразлучен с духовником своим был. Усовещевал тот царевича, да лаской все, добром. Голоса не повысит, слова сурового нипочем не скажет. О делах дворцовых не толковал — все о духовном да душевном. Книг множество знал. На память страницами целыми пересказывал. О том одном заботился, чтобы отвратить молодого государя от злых начинаний. А вот помочь сыну духовному в брак по любви вступить не помог. Зато когда батюшка на государыне-матушке женился, уговорил государя, чтобы веселья никакого в палатах при том не было. Ни шутов, ни спеваков, ни музыкантов. Одни певчие псалмы воспевали. Стройно так, благостно. Мамка твердила, никто и не понял — то ли богослужение отстояли, то ли свадьбу сыграли. Вот и суди теперь, хорошо ли, плохо ли. Ведь от Стефана-то и раскол пошел. От него одного.
Когда киевские правщики приехали книги церковные править, горой за них встал, а по жизни старого порядка держался. Вот и пошли люди в споры вступать, ненависть в себе разжигать. Сам-то Стефан и владыку Никона ценил, и врагов его поддерживал. Смута одна пошла. Оно и выходит, не доброта державе нужна — ясность. Чтобы все до конца понять, все растолковать, а с людишек и потребовать. Только не будет Софья Алексеевна ничего растолковывать: нетерпелива больно. И горда. С каждым днем понятнее: не станет никого слушать, одну свою волю творить. Кир-Иоаким с ней спорить не сможет. Свои сети владыка плетет, сам и закидывать их будет.
Разве от Голицына польза какая будет. Только у него тоже свои заботы. От староверов отшатнулся, стрельцов николи не знал. Над Посольским своим приказом верхнее житье достраивает, живописью украшает. Из живописцев Оружейной палаты Лазарь Иванов да Матвей Федоров с товарищами расписали в верхней большой палате подволоку на потолке и стены наволоками. Ста тридцати рублей князь не пожалел. Оно и верно, теперь не отличить: то ли палата жилая богатейшая, то ли приказ царский. Для устройства мебели в посольских палатах 190 кож купить велел, по красной земле золотных, немецкой работы, по рублю за кожу. Еще кабинетную комнату — казенку всю кожами обтянул и шесть стульев кожаных золотных в ней поставил, по два рубля за стул, чтоб сидеть в той казенке начальным людям. Фекла все сочла, все выведала. Вот и гляди, всего под двести рублей набежало. А на починку кремлевских стен да построек и к поновлению Грановитой палаты всего одну тысячу. Только кому о том сказать. Государыне-правительнице — разгневается. О молодых государях и разговору нет. Потому и говорится, для милого дружка и сережка из ушка. Только сережку можно не заметить, а тут вся Москва глядит. Нарышкины свой счет ведут. Случай случится, всякое лыко в строку поставят.
30 марта (1684), на день памяти преподобного Иоанна Лествичника, преподобных Иоанна Безмолвника и Зосимы, епископа Сиракузского, в неделю святой Пасхи, приходил от благоверных государынь цариц Натальи Кирилловны и Прасковьи Федоровны с куличами — перепечами окольничий Федор Прокофьевич Соковнин, брат родной боярыни Морозовой.
10 апреля (1684), на день памяти мучеников Терентия, Африкана, Максима, Зинона, Александра, Феодора и иных, патриарх Иоаким ходил смотреть новопостроенный пруд на Пресне, близ патриаршьего загородного Новинского монастыря.
23 июня (1684), на день празднования иконы Владимирской Божьей Матери, праведника Артемия Веркольского и святителя Германа, архиепископа Казанского, приходили к патриарху ко благословению на отпуске Запорожских казаков атаман да есаул.
— Так, Марфа Алексеевна, на своем стоять и будешь — не хочешь своих палат в Новодевичьем монастыре строить. Гляди, какие и сестрица Марьюшка, и Катерина Алексеевна себе возводят. У обеих церкви надвратные как домовые — Покровская и Преображенская.
— Ты меня, государыня-правительница, не в первый раз спрашиваешь. Только я своему слову не изменница.
— Что так, сестрица?
— Какая из меня молельница. А коли судьба захочет, чтобы в стенах обители оказалась, место для меня найдется, небось.
— Чтой-то ты, Марфушка? Никак опять в Заиконоспасский монастырь ездила? Полно тебе душу-то свою теребить.
— В монастырь и впрямь ездила, да не за тем, о чем думаешь. Посоветоваться надо было, как фацецию одну перевести. О жене, что мужа за его же деньги поминала. Не знаешь ты ее — в новом сборнике она. Сестрицы Катерина да Федосьюшка уж так-то от нее утешились.
— Опять за переводы взялась, Марфушка? Уж не знаю, хорошо то или плохо.
— Верно, ни хорошо, ни плохо. Душа затосковала, вот за привычную работу и взялась. А Катерина-то наша Алексеевна, слыхала, строительство какое, опричь Новодевичьего монастыря, затеяла? Боюсь, размахнулась не по деньгам — откуда у нее таким быть.
