— Лучше не вспоминать о них.
Хёго вновь рассмеялся, и горы отозвались эхом, словно напоминая ему об осмотрительности. Хёго был в веселом настроении, хотя поручение дяди печалило его, но возможность провести с Оцу несколько дней радовала его.
— Ой! — вскрикнула Оцу, отступив назад.
— Что там? — спросил Хёго, придерживая девушку за плечи.
— Там кто-то прячется.
— Где?
— У дороги сидит мальчик и разговаривает сам с собой, бедняжка.
Хёго узнал мальчика, которого видел накануне вечером в Адзабу. Иори в ужасе вскочил и, направив меч на Хёго, крикнул:
— Лис! Ты лис, вот ты кто!
Оцу тихо вскрикнула. Мальчик явно был вне себя, лицо его искажала безумная гримаса. Хёго сделал шаг назад.
— Лисы! — кричал Иори. — Сейчас я вам покажу!
Голос мальчика звучал сухо и резко, лезвие меча угрожающе подрагивало.
— Получайте! — крикнул Иори и срубил верхушку куста совсем рядом с Хёго. — Что, лис, не нравится? — тяжело выдохнул Иори и вдруг бессильно опустился на землю.
— Он одержим лисами, — обернулся Хёго к Оцу. — Не повезло мальчишке.
— Да, взгляд у него безумный и свирепый.
— Как у лис.
— Может, помочь ему?
— Лекарства от безумия и глупости нет, но попытаюсь.
Хёго подошел к Иори и строго посмотрел на него. Мальчик мгновенно схватился за рукоять меча.
— Ты все еще здесь? — крикнул он.
Не успел мальчик договорить, как откуда-то из глубины живота Хёго раздался страшный утробный рев. Иори лишился чувств. Хёго отнес его к мосту и, взяв за ноги, опустил мальчика вниз головой над водой. Очнувшись, он закричал:
— Мама! Учитель! На помощь! — Крик перешел в рыдания.
— Прекрати, Хёго! Отпусти его! Зачем быть таким жестоким, — вмешалась Оцу.
— Кажется, опомнился, — пробормотал Хёго, осторожно ставя мальчика на ноги.
Иори кашлял, его тошнило. Ему казалось, что ничто на свете не спасет его. Оцу ласково обняла его.
— Где ты живешь?
— В той стороне, — заикаясь, ответил Иори.
— В какой стороне?
— В Бакуротё.
— Это же очень далеко! А как ты здесь оказался?
— Меня послали с поручением. Я заблудился.
— Когда же ты ушел из дома?
— Вчера.
— И блуждал всю ночь и целый день? Как страшно! Куда же тебя послали?
Успокоившись, Иори ответил не заикаясь:
— В усадьбу даймё Ягю Мунэнори, владетеля Тадзимы.
Вытащив из-за пояса помятый свиток, мальчик с гордостью помахал им.
— Оно адресовано Кимуре Сукэкуро. Я должен дождаться ответа.
Видно было, что Иори относится к поручению серьезно и готов защитить письмо ценой собственной жизни. Он не подозревал, что упускает невообразимую возможность, более редкую, чем встреча Волопаса и Ткачихи на Млечном Пути.
— У него письмо к Сукэкуро, — обернулась Оцу к Хёго.
— Да, мальчик сбился с пути. К счастью, ушел недалеко.
Хёго подозвал Иори.
— Иди вдоль реки до первого перекрестка дорог, потом бери влево, в гору. Там, где сходятся три дороги, увидишь две большие сосны. Левее, через дорогу, будет усадьба.
— И не поддавайся больше лисьим чарам! — предупредила Оцу.
Иори совсем пришел в себя.
— Спасибо! — крикнул он, отбежав на некоторое расстояние. Домчавшись до перекрестка, он на всякий случай оглянулся.
— Осторожнее! — крикнул вдогонку Хёго. — Совсем темно. Странный мальчик, — добавил он, помолчав.
Хёго и Оцу немного постояли на мосту, провожая взглядом Иори.
— Мальчик смышленый, — заметила Оцу, мысленно сравнивая его с Дзётаро, который был в таком же возрасте, когда они расстались.
Дзётаро теперь уже семнадцать. Мысли Оцу невольно устремились к Мусаси. Она давно ничего не слышала о нем. Оцу привыкла к тому, что любовь — это страдание. Покидая Эдо, она лелеяла надежду встретить Мусаси где-нибудь в пути.
— Пора! — сказал Хёго. — Нужно торопиться!
Сыновняя любовь
— Что делаешь, старая? Совершенствуешь почерк? — Трудно было понять, смеется Дзюро Тростниковая Циновка или спрашивает серьезно.
— А, это ты, — недовольным тоном откликнулась Осуги.
Дзюро сел рядом.
— Переписываешь сутры?
Осуги промолчала.
— За всю жизнь не надоело писать? Или хочешь преподавать каллиграфию на том свете?
— Не мешай! Переписывание священных текстов — один из способов достижения самоотрешенности, для этого требуется уединение. Шел бы отсюда.
— Уйти, не сказав, почему я так торопился домой?
— Могу и без твоего рассказа обойтись.
— Когда закончишь писанину?
— Я должна запечатлеть в каждом иероглифе просветление Будды. На одну сутру уходит три дня.
— Ну и терпение!
— Три дня — ничто. За лето сделаю десятки копий. Я дала обет написать тысячу, пока живу. Оставлю их людям, которые не проявляют должной любви к родителям.
— Тысячу копий? Вот это да!
— Таков обет.
— Не могу похвастаться почтительным отношением к родителям. Мы все здесь непутевые. Единственный, кто выполняет сыновний долг, — наш хозяин.
— Наш мир — юдоль печали.
— Ха-ха! Если ты так печешься о непочтительных детях, то твой сын, должно быть, разгильдяй.
— Да, я не скрываю, что сын причинил мне много горя. Поэтому я дала обет. Вот Сутра о Великой Родительской Любви. Все, кто дурно относится к родителям, должны читать ее.
— Ты и вправду хочешь раздавать людям эту премудрость?
— Посеяв всего одно семя просветления, обратишь в веру сто человек. Если ростки просветления прорастут в ста душах, спасутся души десяти миллионов.
Отложив кисть, Осуги вручила Дзюро законченную копию со словами:
— Это тебе. Выбери время и прочти внимательно.
Глядя на благочестивое лицо Осуги, Дзюро едва не лопнул от смеха. Сдержавшись, он церемонно поднес лист ко лбу, хотя ему хотелось сунуть бумажку за пазуху, а потом выбросить.
— Тебе неинтересно узнать, что произошло со мной сегодня? Твои молитвы Будде, верно, достигли цели. Я кое-кого видел.
— Кого же?
— Миямото Мусаси. Сегодня на переправе.
