— Верю, — согласился Ким. — Мы с Пашкой вообще друзьями со школы были — водой не разольешь. Что теперь его матери говорить, ума не приложу. Ник тоже сам не свой — всю дорогу молчит, переживает. С утра не в себе. С тех пор, как проснулся.
— Да, вид у него какой-то пришибленный, — согласился Малыш. Он обернулся и посмотрел на Воронова, который стоял, понурив голову, в пяти шагах от него. — История грустная получается. От нее животики от смеха не надорвешь.
Дух Николая действительно держался на честном слове. Ему не верилось, что события нескольких часов успели унести жизни двух людей, одна из которых — близкого друга. Он винил себя в его смерти. А что самое горькое — это была правда, так как именно он внес его кандидатуру в проклятый список и передал Шельге, чтобы тот пригласил Пашу в экспедицию. Последнюю экспедицию в его жизни…
После недолгого молчания Малыш сказал:
— Я решил для себя, что на обратном пути его заберу, чтоб похоронить по-человечески, а чувствую, что ничего не выйдет, не сдержу обещания.
— Кого? — сразу не понял его Ким.
— Змея.
— А почему нельзя забрать тело? Почему не сдержишь?
— А ты как думаешь?
— Мне страшно, — заявил Андрей. — Не могу думать. Мысли в голову не лезут. Совсем.
— Сам такой, — признался Малыш. — Очко, поди, не железное. Ощущение такое, будто мне собака на лодыжку пи-пи делает и повизгивает от удовольствия, а пнуть ее не могу, как сковывает что. У меня всегда так — к неприятностям. У других рука, к примеру, к деньгам чешется, а мне в подсознании псина безнаказанно на ногу мочится.
— Может страх нам карты подтасовывает?
— Нет, не страх это. Скорее — неизвестность. Здесь только у старушки с косой есть право раскладывать бесконечный пасьянс. А мы играем с ней в покер. Она — сдает, Док. У нас есть только возможность сдвинуть колоду. Я предвижу, что все закончится печально, очень печально. Чувствую, комбинация будет хуже, чем у нее, и смухлевать не получится, а вынужден брать новую карту и продолжать игру.
— Да. Блеф здесь не прокатит, — согласился Ким.
К ним подошел Шельга.
— Хватит гадать на кофейной гуще, пора идти и вышибать мозги этому Охотнику, — сказал он. — Тема исчерпана. А сомнения — в сторону, ясно?
— Так точно, командир, — разом ответили Ким и Малыш и направились к воротам.
— Надеюсь… — задумчиво проговорил Шельга, пристально всматриваясь в темный зев ворот, рождавший в подсознании чувство неуверенности, тревоги и обреченности.
* * *
Воронов первым заметил труп.
Он вскрикнул. Но звук не сорвался с губ, а вернулся вовнутрь, подобно падающему в колодец камню. Он отпрянул назад, держа перед собой фонарь, свет которого запрыгал по мертвецу. В затылке у Ника похолодело. В желудке поселился тяжелый кирпич. Мозг растекся по черепу, как медуза.
Перед ним, прислонившись спиной к стене, полулежал мертвый человек. Точнее — верхняя часть: ноги и таз отсутствовали, а может, находились где-то рядом — Ник их не заметил. Глаза мертвеца, остекленевшие и огромные, как бильярдные шары, уставились на Воронова, будто два бездонных колодца. А рот покойника застыл в немом крике, сложив губы в черный ноль ужаса. Тело покоилось в луже крови, не успевшей свернуться. Вывернутые и разорванные кишки, словно щупальца дохлого осьминога, вывалились наружу.
Ник резко развернулся, поднял стекло шлема и выблевал на пол, едва не упав на колени. После тошнотворной волны накатила слабость и апатия.
К нему подскочили Шельга и Ким. Их лица выражали крайнюю обеспокоенность.
— Что с вами, Док?! — Руки Андрея подхватили Николая — экзоскелет хоть и крепкая машина, но его функции полностью зависели от нервной системы человека и его моторики, с которой он был связан сенсорными датчиками. Упади Николай в глубокий обморок — «эска» незамедлительно повторил бы это состояние, отключив серводвигатели.
Шельга нервно покусывал губу.
— Я… в порядке, — выдавил из себя Николай, пошатнувшись. — Вот…
Он указал на труп.
Подошли Малыш и Крот.
— Дела-а-а, — протянул Малыш и добавил со злой иронией: — Интересно, что здесь негр забыл-то? Фашисты, вроде, сахарный тростник и хлопок на базе не выращивали. Ай-яй-яй! Жил не тужил, а тут на тебе. Ни сесть ему больше на пальмовый пенек, ни съесть пирожок с банановым джемом. — Малыш нагнулся, макнул кончик пальца в кровь и поднес к глазам. — А покойничек-то — свежачок!
У Николая при упоминании о пище заурчал желудок.
— Шутишь?.. — с сарказмом поинтересовался Ким, возмутившись расистским цинизмом Малыша. — Или съесть собрался?
— Да нет. Какие тут шутки? Просто черных не люблю. И не только выходцев из Африки, остальных — тоже. Всех этих козолюбов, что свинину не признают.
— Вегетарианцев? — Глаза Кима еще больше сощурились ехидными щелками.
— Ага, вроде того. Тех, что Аллаху своему молятся, а потом берут в руки автомат и убивают детей неверных. Для них что барану, что человеку горло перерезать — раз плюнуть. Зверье, да и только.
— Не все такие, — заметил Ким. — Когда-то они вместе с нашими дедами Берлин брали.
— Много ты понимаешь, — буркнул Малыш. — Далеко ходить не надо. Ты вон на наших кавказцев глянь — грызут друг дружке глотки, считая себя лучше остальных, а, по сути — с одной горы спустились за спичками. А Берлин — то в прошлом.
— Узкоглазых, таких как я, ты тоже ненавидишь?
— Слушай, ну чего ты завелся, Ким? — Малыш отвернулся от корейца. — Машины у вас хорошие и не особо дорогие, доволен?
Ким зашевелил желваками, хотел что-то сказать, но сдержался и промолчал.
Шельга склонился над мертвецом, протянул руку, расстегнул «молнию» окровавленного камуфляжа, и, пошарив рукой вокруг его шеи, достал две прямоугольные металлические пластинки на бисерном шнурке. Удавьим взглядом впился в жетон и констатировал:
— Вояка. Форт-Брэгг
[15]
, мать его.
— Неужели афроамерикос в зеленом берете? — удивился Малыш. В его голосе скользнули радостные нотки. — Интересно, бывший или действующий? Жаль, что не я его шлепнул, а то бы щас быстренько зарубку на прикладе сделал.
— «Третий», держи свою идеологию при себе и не юродствуй, — попросил Шельга, нахмурив лоб. — Ты что-то больно разошелся. Опять за свое?
— Моя идеология: никому не доверяй и смотри в оба по сторонам. Она неоднократно нам жизнь спасала, командир. — Малыш принял вид расстроенного ребенка, у которого начался зуд и нет возможности почесаться.
