– Это par excellence* интеллектуальная война, – сказал он. – Этим летом в Испании соберутся все лучшие люди: Мальро, Хемингуэй, Пере, Оруэлл… Такую возможность нельзя упустить. И еще возьму с собой карты, чтобы развлекать бойцов…
Я не знал, что и думать. Оливер был моим лучшим другом, самым близким мне человеком из всей нашей группы. Но теперь мне казалось, что нашей дружбы как будто и не было, потому что я понял, что совершенно его не знал. Оливер, заметив мое расстройство, взял меня под руку и отвел в сторонку.
– Правда, немного похоже на фарс? – сказал он. – Я ведь даже не знаю, что такое Народный фронт. Но ты уже догадался, я думаю, зачем я все это затеял.
* Типичный, характерный (фр.)
Я покачал головой, и Оливер взглянул на меня удивленно.
– Я, наверное, не решусь рассказать все, но кое-что расскажу. Может, потом ты поймешь все, что я не досказал. Это все из-за Стеллы. Мы приблизились к опасной черте. Накал страстей слишком велик, и еще она пьет из меня энергию. Иногда по утрам я вообще не могу подняться – она выпивает меня без остатка. Мне нужно спасаться, бежать от нее. Она вряд ли последует за мной в Испанию. Тем более что в ополчение женщин не берут. То есть, я думаю, что не берут.
Он рассмеялся судорожным нервным смехом.
– Как бы там ни было, мне надо уехать. Здесь я задыхаюсь. Я не знаю, как все сложится там, и будет ли у меня время писать. Скорее всего, нет. Но я все-таки собираюсь написать этот роман про Стеллу. «Вампир сюрреализма».
Вот тогда-то Оливер и рассказал, что образ Стеллы в его романе будет составлен из разных частей, как в наших играх в изысканный труп. Это будет комбинированное существо с лицом Феликс, задницей Моники и грудью одной незнакомой женщины, которую Оливер однажды увидел на Кингс-роуд.
– А почему ты ее не опишешь, как есть? – спросил я. Оливер пожал плечами.
– Не могу. Не посмею. Стелла мне не позволит. Ты даже не знаешь, о чем ты сейчас говоришь.
После этого странного tete-a-tete мы снова присоединились к компании. Пришло время прощаться. Все подходили к Оливеру по очереди, каждому хотелось сказать ему что-то хорошее, ободряющее.
– Береги себя, Олли, милый, – сказала Кэролайн и поцеловала его в губы.
Оливер зашел в вагон и встал у окна. Вид у него был растерянный и даже немного испуганный. Через пару минут поезд дернулся и поехал, и лицо Оливера исчезло в дыму. А мы отправились в привокзальный кинотеатр, где шла только документальная хроника, и посмотрели мрачный репортаж о войне в Испании.
Следующим на очереди был Манассия. Хорхе довез его на машине до Саутгемптона, и мы с Недом поехали с ними – проводить нашего друга в Нью-Йорк. Пока носильщики занимались его багажом, мы с ним стояли на пристани. Манассию бесило наше непробиваемое легкомыслие, как он это назвал.
– Скоро начнется война, – сказал он. – И победят в ней нацисты, и когда они вторгнутся в вашу страну, они станут охотиться за такими, как я. И тогда… – Он полоснул себя по горлу ребром ладони. – Англия сейчас – сущий рай для дураков. Может быть, я и дурак, но меня не прельщает жить в дутом раю. Очень скоро все кончится – и не только для нас, евреев. Вот вы улыбаетесь, вам смешно меня слушать, но что, как вы думаете, будет с вами, когда нацисты захватят Лондон? Я вам скажу Это ни для кого не секрет. Их министр культуры, доктор Йозеф Геббельс, высказался вполне определенно. С его точки зрения, все художники-сюрреалисты – дегенераты, а поскольку вы дегенераты, вас тоже сгонят в концентрационные лагеря, вместе с евреями, цыганами, гомосексуалистами, душевнобольными и умственно отсталыми. Вас уже заранее зачислили в почетные евреи! А я не хочу, чтобы мне приходили известия о том, как вы все умираете в лагерях. Пожалуйста, послушайтесь дружеского совета. Уезжайте отсюда, пока есть возможность. Берите билеты на следующий рейс до Нью-Йорка, бросайте все и спасайтесь. Я вас очень прошу, джентльмены. Пора просыпаться, а то вы рискуете заблудиться в своих сюрреальных снах.
Мы с Кэролайн продолжали встречаться, хотя теперь наши встречи сделались натянутыми и прохладными, в лучшем случае. А потом, в тот злополучный день – в воскресенье, 27 апреля 1937-го года, – она неожиданно пришла ко мне на Кьюбе-стрит. Кэролайн вошла в студию так неуверенно, словно ни разу здесь не была. Если бы я знал, что она придет, я бы не стал напиваться уже с утра. Я налил ей большой бокал виски. Я был так рад ее видеть, я с таким нетерпением ждал нашей следующей встречи – хотел подарить ей медальон с ее миниатюрным портретом, – а теперь у меня вдруг появилась возможность преподнести ей подарок уже сейчас. Кэролайн сказала, что пришла потому, что ей нужно мне что-то сказать и кое о чем попросить. Я сразу понял, что мне не понравится то, что она собирается мне сказать, но я же не мог заткнуть уши.
– Каспар, знаешь, я думаю, нам лучше вообще не встречаться какое-то время. Эти встречи, они только мучают нас обоих. Меня пугает твой взгляд. Взгляд голодной гиены. Прости, пожалуйста, но я уже не могу. Мне нужна передышка. Это не навсегда. Я тебя очень прошу, дай мне месяца два или три. У нас будет время подумать, посмотреть, что и как. Понять, что мы чувствуем друг к другу. Я не хочу потерять тебя, Каспар. Я очень надеюсь, что ты останешься моим другом. Мне сейчас так нужна дружеская поддержка.
Я встал перед ней на колени и положил голову ей на колени.
– Не хочу быть твоим другом. Хочу быть любимым муж-иной. Без любви я никто, – сказал я.
Он рассеянно провела рукой по моим волосам.
– То, что ты называешь «любовью», для тебя это только учение. Неужели ты сам этого не понимаешь? Или тебе нравится быть несчастным?
– Лучше я буду несчастным с тобой, чем счастливым с кем-то другим. Я не стремлюсь к счастью. Оно мне не нужно. Мне нужна ты.
– А обо мне ты подумал? Если ты не стремишься к счастью, значит, я тоже должна страдать?
– Ты страдаешь не из-за меня. Это все из-за Клайва. И не возражай мне, не надо. Я все вижу и все понимаю. У тебя постоянно заплаканные глаза. Ты раньше такой не была.
Она тяжко вздохнула. Она часто вздыхала в последнее время.
– Ничего ты не понимаешь. И ты меня совершенно не знаешь.
– Ты сама не даешь мне себя узнать. Если бы ты согласилась со мной переспать, тогда, может быть, мы бы узнали друг друга лучше. Нам надо сблизиться по-настоящему…
Теперь ее голос звучал раздраженно:
– Нет, ты действительно помешался на этой мысли… затащить меня в койку. А если бы я согласилась с тобой переспать, что бы тогда изменилось?
Я не знал, что на это ответить. Лучше всего было бы промолчать, но меня понесло:
– Тогда что тебя держит, если тебе все равно? Ты могла бы со мной переспать, а потом мы бы остались друзьями, платоническими или какими захочешь. Чего ты боишься? Лишиться своей драгоценной девственности?
– А кто сказал, что я все еще девственница?
