Хотя этот закрытый просмотр был незапланированным событием художественного сезона, в тот день в галерее собрался le tout Londres et Paris* – художники, поэты, патроны и критики. Картины и скульптуры служили формальным предлогом для сбора, однако на самом деле это была выставка женщин. Я понял это, благодаря Кэролайн. Она регулярно читала журналы мод и была настоящим экспертом в данном вопросе. Она шептала мне на ухо названия модельных домов, чьи изделия были представлены в полном объеме – Мэнбоше, Штейбель, Скьяпарелли. Меня восхищало это ликующее торжество таинственного Духа Моды. Женщины в галерее, движимые инстинктом и желанием показаться во всей красе, сбились в тесную стаю – бесконтрольную, не подчиненную никакой дисциплине, но все-таки стаю. Отдельные детали слегка выделялись из общей массы – чуть более глубокий вырез, оригинальный фасон шляпной булавки, почти незаметная сборка по краю подола, более темный тон доминирующих цветов – незначительные изменения, робкие эксперименты, которые рождаются из стремления выделиться из всех, и, в конечном итоге, определяют общее направление всей стаи.
Я прошелся по залам и нашел свои собственные работы. Мой «Букинистический магазинчик № 1» висел между картинами Макса Эрнста и Андре Массона. Мои экспериментальные гравюры, иллюстрации к «Исповеди англичанина, любителя опиума» лежали в стеклянной витрине вместе с иллюстрациями Тенниела к «Алисе в стране чудес» и дизайном обложки для «Минотавра» работы Пикассо.
Как только Рид завершил свою речь, гости рванулись к напиткам. Мы взяли себе по бокалу, и Кэролайн сказала, что хочет как следует рассмотреть «Букинистический магазинчик № 1», поэтому я оставил ее одну, а сам пошел смотреть выставку. Феликс тоже разглядывала экспонаты – бродила по залам, тыкала пальцем в картины, не пропуская ни одной, и объявляла громким свистящим шепотом: «Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо на палочке!» Леди Уинборн пожаловалась кому-то из устроителей, и уже через пару минут Феликс вывели из галереи.
* Весь Лондон и Париж (фр.)
Потом меня отловил Маккеллар и сообщил, потрясая увесистой стопкой бумажных листов, что взял на себя организацию Недовой оргии. Он сейчас составлял список участников. Не желаем ли мы с Кэролайн подписаться на это дело? Всего надо набрать человек тридцать-сорок. Я сказал, что мы с Кэролайн не желаем, но посоветовал обратиться к Эдит Ситуелл, которая наверняка согласится участвовать в таком замечательном мероприятии, и Маккеллар устремился на поиски Эдит.
Мое собственное отношения к работам, представленным на выставке, было не столько радикальным, как у Феликс, но в конечном итоге я пришел к более-менее сходному выводу. Беда в том, что британские сюрреалисты были какими-то чересчур пресными и анемичными, что вкупе с ребяческой одержимостью цирками и морским побережьем и отчаянным стремлением никого не обидеть и всем понравиться давало картину безрадостную и блеклую. В тот день в галерее собрался весь цвет интеллектуальной элиты Мейфэра. Меня окружали люди, чьи рты полнились дешевым вином и всевозможными «измами»: импрессионизмом, постимпрессианизмом, неоромантизмом, дадаизмом, фашизмом, анархизмом, коммунизмом, фрейдизмом. Сюрреализм был просто еще одним «измом», одним из многих и в одном с ними ряду. Я слышал самые разные мнения: кто-то громко возмущался, а кто-то высказывался в том смысле, что все это он уже видел, и ничего нового ему не открылось. Предполагалось, что сюрреализм -это революционный подход к восприятию, но все разговоры сводились к пустой болтовне за фуршетом о мало чем примечательных образцах фантастического искусства. Но я-то знал, что сюрреализм – это вовсе не «изм», и что он никаким боком не связан с неоромантическими идеями фантастического искусства. Сюрреализм – это наука о высшей реальности, посвященная обнаружению чудесного в любых проявлениях повседневности.
Я стоял, пил вино и лихорадочно думал, а потом принял решение. Моя работа не должна находиться посреди этого непробиваемого идиотизма от Штейбеля-Скьяпарелли. Я нашел свободный стул и подтащил его к «Букинистическому магазинчику № 1». Потом, взгромоздившись на стул, снял со стены мою картину. Мезанс с Пенроузом прибежали меня отговаривать.
– Каспар, что на тебя вдруг нашло? Так нельзя!
– Но мне нужно.
– У тебя контракт с галереей, – заметил Пенроуз. Я рассмеялся:
– Какие контракты при сюрреалистической революции?! Тут вступил Мезанс:
– Не слишком ли ты, Каспар, самоуверен? Или ты думаешь, что твоя картина слишком хороша, чтобы висеть рядом с Пикассо, Нэшем и Дали? Ты ведешь себя, как ребенок.
Кэролайн, которая беседовала с какими-то людьми, мне незнакомыми, подошла узнать, что происходит. Я обвел взглядом пьяную толпу.
– А это, по-вашему, взрослые? Тогда я лучше не буду взрослеть.
Мезанс улыбнулся и пожал плечами. Теперь, уже задним числом, когда я вспоминаю об этом противостоянии, мне кажется, что он был не так недоволен моим выступлением, как хотел показать. Я так думаю, ему не нравилось, что закрытый просмотр проходит как-то уж слишком гладко. Ему хотелось скандала – причем, чем скандальнее, тем лучше.
Я уже собирался выступить с обличительной речью в адрес так называемых интеллектуалов с Мейфэра, но тут вмешалась Кэролайн.
– Повесь картину на место, Каспар. Ты себя ставишь в глупое положение.
И, прежде чем я успел выдать достойный ответ на тему «художник должен быть честен перед собой», она взяла меня под руку и горячо зашептала мне в ухо:
– Я хочу, чтобы твоя работа была украшением выставки. Сделай это для меня, Каспар. Сделай, как я прошу, моя радость.
Сразу же позабыв о достоинстве и чести художника, я повесил картину на место.
Кэролайн взяла меня за руку:
– А теперь я тебя познакомлю с очень приятными, милыми людьми. Мы с ними так замечательно поговорили.
«Приятными, милыми людьми» оказались, ни много ни мало, Поль и Нюш Элюары и Гала Дали. Поль Элюар, серьезный мужчина кроткого вида, подал мне руку для рукопожатия. Его рука заметно дрожала, и моя, кстати, тоже, так что наше с ним рукопожатие было похоже на мимолетное переплетение нервных водорослей в глубине моря.
Потом Поль указал взглядом на Кэролайн и прочитал первые строчки из одного своего стихотворения:
Une femme est plus belle que le monde ou je vis Et je ferme les yeux.
У меня закружилась голова. Строки, которые я процитировал Кэролайн в нашу первую встречу «вслепую», теперь читал мне сам автор, с которым меня познакомила Кэролайн. В этом ошеломительном совпадении мне на миг приоткрылась иная реальность, та самая подлинная реальность, которая по-настоящему управляет миром, где перекрестье тоннелей в глубине мироздания и ощущение бездны, протянувшейся в бесконечность, изгибаются невообразимым искривлением пространства и замыкаются на себе. Я почувствовал, как бокал выскальзывает из руки, хотя я уже не совсем понимал, что такое бокал и что такое рука. Я ничего не видел – то есть, видел, но лишь решетку из серебристых металлических нитей, которая заполнила все пространство. Я пошатнулся, но кто-то, наверное, Поль, удержал меня за плечо. А потом центр серебристой решетки стал истончаться и распадаться на части, и мне показалось, что я краем глаза заметил высокие черные силуэты, колыхавшиеся в зыбкой подводной пещере. Но она тут же преобразовалась в огромный зал, полный картин и людей, которых я не узнавал. А потом я узнал кое-кого из людей, но так и не понял, что они делают в этом месте. Наконец, я пришел в себя. Я стоял напротив Поля и Кэролайн, и у меня было чувство, что мой череп только что вскрыли, прошлись по мозгам жесткой проволочной щеткой, а потом запечатали череп по-новой.
