Однажды он почувствовал, что нечто его преследует – за ним, непрерывно скуля, неслышно плелась ленивая белая собака, сука с набухшими сосками. Когда Бэльян в изнеможении садился в тени домов, собака вертелась вокруг, тяжело дыша и подвывая, и скалила зубы в некоем подобии лукавой улыбки. На улицах, в безлюдных развалинах и на запруженных народом базарных площадях Бэльян сознавал, что за ним тащится робкая белая тень, а ночами, когда Бэльян спал под открытым небом, собака ложилась поодаль, часто и тяжело дыша нагретым ночным воздухом.
Но постепенно в Бэльяне крепла уверенность в том, что собака – призрак, который виден только ему. Сосредоточенно обдумав этот вопрос, он начал понимать, что в белой суке отражается внутреннее растление его собственной души, умственно и духовно пассивной, ленивой и легко ублажаемой. Отмахнуться от этих свойств его души было так же невозможно, как отделаться от белой суки. Он лежал в тени Татарских Развалин, начиная бредить от усталости и потери крови. В лицо ему, сидя на солнце, как сфинкс, смотрела белая сука, и с морды ее сочилась в песок слюна. Внезапно она с трудом поднялась и, пошатываясь, неслышно направилась к нему. Вот и пробил мой последний час, подумал он. Он поднял руку, чтобы заслонить лицо, и неожиданно коснулся шерсти. Сука действительно существовала. Она лизнула его в лицо, обдав затхлым дыханием и запахом тухлого мяса, и поковыляла восвояси, навсегда скрывшись из виду.
И все же это знамение, подумал он. Он больше не был уверен в себе. Иные голоса, уцелевшие в ночи, старались привлечь к себе внимание.
Всю ночь напролет человек, который страдает Арабским Кошмаром, беспокойно ерзает под одеялом. Он видит, что происходит. Он знает, что происходит, но ничего не может поделать, ибо он забывает. Ему снится, что пенис его разрезан пополам, как банан, что голову ему от уха до уха пронзает раскаленная докрасна кочерга и что его сухо рвет натощак. Ему снится собственный обморок; снится, что он теряет сознание и в бессознательном состоянии обнаруживает, что не в силах утолить боль мыслью. Восприятие обострено и многократно усугубляется. Ему снится, что он видит сны в своем измученном теле. Ему снится, что тело его мечется и корчится на узком ложе, а рассудок терзают страшные видения. Он подозревает – нет, он ужасающим образом абсолютно уверен, – что человек, который мечется в постели, видит во сне, как его пенис разрезают пополам, словно банан. Не будь боль такой нестерпимой, не будь все это во сне, он сумел бы что-то с этим поделать. Если бы он только мог разбудить человека в постели! Если бы человек в постели только мог разбудить его!
Потом эти двое как будто бы трясли друг друга, пытаясь разбудить, дрожа от боли в свете зари. Был разговор, который они поняли только наполовину. Страшнее всего было то, что они знали: это уже не Арабский Кошмар, но он неизбежно наступит вновь. Он рос в них самих, а может, парил в сумраке комнаты. Мой брат, мой двойник – он приносит Кошмар с собой, думали они друг о друге. Человеку, который мечется в постели, удается, хотя и не без труда, отвлечься от них и сосредоточиться на другом, ибо логическое пространство сужается.
Инструменты, которыми ему приходилось работать, были очень мелкие, почти невидимые, как сложные переплетения нитей, и, как нити, они легко рвались. Он сделал несколько шагов, логичных шагов, как казалось, в определенном направлении и обнаружил, что расстояние сокращается. Потом начало сжиматься кольцо клаустрофобии, и он начал опасаться, что все его действия в любом случае ведут в тупик. Становилось все труднее отличать мысленные образы от зримых. И те, и другие причиняли боль. И все же существовал, как он смутно припоминал, парадокс с двумя спящими, которые снятся друг другу. А может, на самом деле речь шла об одном спящем, которому снятся двое спящих, видящих друг друга во сне? Трудно было в этом удостовериться. Если подобная проблема существовала, то как же ему удалось ее избежать? Перед ним мелькнул образ человека, ступившего на вертящийся круг и подхваченного вихрем его кружения. Скорее всего, это был он. Он был уверен, что это именно так.
Ему стало интересно, с какой стати он пришел к этому весьма сомнительному заключению, и он попытался мысленно вернуться назад. Потом он понял, что бредит и вовсе не желает вновь пережить все, что уже пережил этой ночью.
Затем он решил, что его страдание, будучи незримым, бескровным и логичным, делается только невыносимее, и стал пытаться лежа представить себе город, в котором находится. Каир. Каждая улица была тем, что необходимо пересечь, каждая дверь – тайной. Его кости раскалились от боли, как тлеющие угли. Где-то в этом городе он лежал и видел сны, вернее сказать, исключительно ясно мыслил – в городе, очень похожем на этот. Вдалеке, в углу базара, под мечетью султана Хасана он увидел двух низкорослых мужчин, торговавших сладостями, – а может, он просто заставил себя их увидеть?
«Я проверю их, – подумал он, – посмотрим, хорошо ли им удается корчить из себя реально существующих людей. Задам им вопрос, на который не знаю ответа». Он помедлил, задумавшись о том, сумеет ли понять истинный смысл подобного ответа, потом двинулся в сторону мужчин. Те увидели его и заулыбались.
– Как меня зовут?
Один обнажил в улыбке редкие зубы:
– Меня зовут Барфи, а его – Ладу.
– Да нет же, меня как зовут?
– Простите, я, кажется, не расслышал. Вы что, действительно просите меня назвать ваше имя?
– Да.
Барфи почесал в затылке:
– А вы знали наши имена до того, как мы вам представились?
– Нет, не думаю. Не уверен.– Знал ли он, прежде чем они заговорили? Если знал, тогда ему наверняка известно и то, что скажет Барфи дальше. Он испытал неприятное ощущение фатальной неотвратимости.
– Вы задали очень странный вопрос.
Казалось, Барфи неминуемо должен был это сказать, и все же знал ли он, что услышит именно эти слова? Да и что это может доказать? В конце концов он и сам не всегда знает, что скажет в следующую минуту – и наяву, и во сне. В чем он рассчитывал удостовериться? Быть может, ему поведают об этом Барфи или Ладу? Его начали одолевать смущение и скука. Из общих сетей боли выпуталась одна особая боль; ему страшно захотелось справить малую нужду, однако это расследование необходимо было довести до конца.
На сей раз заговорил Ладу:
– Наверное, вы – Юнис, старьевщик.
Барфи странно посмотрел на Ладу:
– С Юнисом мы не знакомы. Будьте добры, скажите, вы – Юнис, вы просто нас проверяете?
Барфи и Ладу придвинулись ближе друг к другу. Они казались озадаченными и напуганными. Он же, со своей стороны, почувствовал, что судьба бросает ему некий неясный вызов. Начиналось то неведомое, через что предстояло пройти.
– Да.
Нет, то была не судьба, а некая неумолимая и неприятная логика, только на сей раз облеченная в форму явной угрозы. Он в отчаянии огляделся в поисках людей, животных или птиц.
– Если вы Юнис, то ведете вы себя очень странно.
