На основании только что описанных мною эпизодов нельзя не прийти к выводу, что моя сестра Мария – женщина весьма привлекательная. Сомнений это вызывать не должно, однако в дальнейшем рассуждать о ее прелестях я не намерен. По крайней мере в одном отношении я разделяю восточную щепетильность своих сограждан. Я не считаю нужным позволять посторонним людям разглядывать мою сестру с головы до ног и на основании ее манер строить догадки, девственница она или нет, или же пытаться по блеску в ее глазах и форме лодыжки установить, в какую цену она обойдется, если станет невестой. Лишившись таинственности, женщина утрачивает и все свое очарование. Я постараюсь сделать так, чтобы моя сестра вообще не имела отношения к этой истории, которую еще предстоит рассказать, – если, конечно, это возможно…
Он проснулся, едва не захлебнувшись в собственной крови. Услышав его сдавленные крики, к нему вскорости подошли Бульбуль и Мария, однако они ничего не предприняли, а только смотрели, как кровь брызжет у него изо рта и ноздрей; так они и дождались, когда кровотечение таинственным образом остановилось. Потом они вывели его на поляну, и Мария пошла за водой, чтобы смыть медленно свертывавшуюся кровь. Бульбуль прислонил Бэльяна к стене лачуги. Уже рассвело, хотя небо и хмурилось. Воздух в лесу Рода был очень влажный, он покалывал кожу. Бэльяна мутило, кружилась голова. Первоначальное облегчение от того, что он наконец вне опасности, быстро сменилось чувством полнейшей беспомощности. Он не представлял себе, какими сложными жестами сумеет передать своим иноязычным собеседникам то, что недавно испытал.
Вернулась Мария с полным кувшином воды, и они принялись его тщательно мыть. При свете дня, под открытым небом, Мария казалась пышущей здоровьем и сладострастной. Он с горечью подумал о том, что Мария с Бульбулем, похоже, провели отнюдь не беспокойную ночь. Почему жертвой должен быть именно он?
Наконец, когда ему стало немного лучше, он языком жестов выразил желание покинуть их и вернуться в Каир, но они в свою очередь начали энергично жестикулировать, доказывая, что ему следует – нет, просто необходимо – остаться.
– Йолл. Йолл, – упорно твердили они.
Бэльян ответил по-английски:
– Простите, но я не стану его дожидаться и не желаю больше быть замешанным в ваших интригах, что бы вы ни замышляли. Я возвращаюсь в караван-сарай. Благодарю за гостеприимство.
Бэльян кивнул на прощание Бульбулю – в глаза Марии он не взглянул – и торопливо зашагал прочь. Мария с Бульбулем, так и оставшись сидеть, смотрели на него, пока не потеряли из виду.
Войдя тем утром в караван-сарай, Бэльян едва не расплакался. Да, он находился в тысячах миль от дома, зато здесь по крайней мере был крошечный анклав христианских и европейских ценностей, знакомых с детства фигур: купец, монах, капитан корабля, паломник и прочие. Бодрствуя в стенах караван-сарая, он чувствовал, что пребывает в мире, коему нет никакого дела до судьбы и сновидений Востока.
Но это приятное возбуждение длилось недолго. Вскоре он почувствовал, что все постояльцы караван-сарая всячески стараются его избегать – то ли из-за его болезни, то ли потому, что видели, как он уходил вместе с Вейном, оставалось только догадываться. Правда, когда он шел мимо венецианского консула, тот окликнул его: «Где вы были ночью? Надеюсь, не к шлюхам ходили?» Но в приподнятом настроении консула было нечто наигранное. Повсюду царила невообразимая суматоха. Всеобщие праздники в честь обрезания султанова внука закончились, и должны были вновь открыться правительственные учреждения.
У входа в караван-сарай формировалась группа паломников, направлявшихся к давадару за визами, необходимыми для того, чтобы продолжить путь в монастырь Святой Катарины. Бэльян, в полном сознании и в компании братьев-христиан чувствовавший себя более уверенно в отношении подобного визита, пристроился к группе. Так он вновь отправился в Цитадель. Группа, как он обнаружил, состояла не только из паломников, в нее входили и венецианцы, которым консул доверил подать протест по поводу ареста Джанкристофоро и просьбу о его освобождении.
И вот двадцать или тридцать приезжих с Запада по запруженным народом улицам направились к Цитадели. Небо очистилось от туч и стоял ясный день. На густо-голубом фоне неба четко вырисовывались фигурные контуры зданий Каира. Там, где на улицы проникал солнечный свет, он слепил глаза. Когда они при свете дня приблизились к Цитадели, Бэльян обнаружил, что она мало походит на то исчадие ада, каковым казалась крепость прошлой ночи. Он опустил глаза и прислушался к почти профессиональной болтовне шедших рядом паломников: качество постоялых дворов в Компостелле, состояние рынка церковных реликвий, повышение генуэзских паломнических тарифов и так далее.
– Монастырь Святой Катарины отсюда всего в шести днях пути.
– Там, в пустыне, можно обрести покой.
Бэльян, почти единственный из паломников, был одет по последней моде, в бургундском стиле. В большинстве своем, с их широкополыми черными шляпами, косматыми бородами и светло-серыми плащами, на которых был грубо нашит паломнический красный крест, они являли собою однородную темную массу, когда волочили ноги вверх по склону холма. С головы до пят они были в пыли и вдобавок смердели. Умолкнув, они, ведомые вперед и вверх внутренним священным огнем, сверкали глазами, вероятно, размышляя о тайне четок или действенности реликвий. Бэльяну захотелось и вправду сделаться одним из них.
На вершине холма, у первых ворот, пришлось долго дожидаться, пока совещались начальники караула. Паломники присели на корточки. В тот день это было первое из многочисленных длительных ожиданий. В глаза Бэльяну непрерывно струился пот, вызывая своею солью сильное жжение. При быстром передвижении в такую жару вполне можно было упасть в обморок. К немалому своему удивлению Бэльян обнаружил, что с ним наконец-то намерен поговорить Эммануил, коего он считал одним из самых опытных и стойких паломников. Эммануил уже бывал в Египте, бывал, как он сказал, таинственно посмеиваясь, в верховьях Нила, где разыскивал его истоки.
– Впрочем, вашему другу наверняка об этом известно.
– Моему другу?
Эммануил не дал прямого ответа, а лишь плотно сжал губы и, положив руку Бэльяну на плечо, обратил его внимание на панораму Каира, открывавшуюся от ворот Цитадели. От ипподрома, конюшен мамлюков, саков, дворцов знати и мечетей взгляд переходил на другой берег Нила и останавливался на пирамидах Гизы, совсем не казавшихся массивными в мерцающей дымке. Эммануил показал на них.
– Большинство местных жителей считает, что это зернохранилище Иосифа, что он приказал рабам построить их для хранения зерна семи урожайных лет.– Он крепко сжал плечо Бэльяна.– Но при их безбожии и вульгарной суетности подобное мнение весьма для них характерно. Я бывал в Гизе и однажды провел там ночь: спал на вершине одной из пирамид, лишь закутав шею, дабы уберечься от ножа убийцы.
Он откашлялся, брызнув слюной.
– Эти сооружения никогда не были зернохранилищами, да и не творения это рук человеческих. Ничем, кроме волшебства, нельзя было воздвигнуть их на земле, да и те, кто суетен в мыслях своих, не ждут злаков обильного урожая.
