(Скорее всего, в недалеком будущем кое-кто из бойцов взвода, с которым я сейчас беседую, погибнет, фактически защищая этого толстосума и рентабельность его имений. На этом я акцента не делаю. Капрал Бучалик сидит в первом ряду. Я вижу, что его глаза горят ненавистью. То ли ко мне, то ли к тем, у кого я был на прошлой неделе в гостях, — не знаю.)
Когда Морисова тирада уже подходила к концу, Рауль все-таки отважился встрять:
— Положа руку на сердце, Филипп, вы можете поклясться, что готовы умереть, защищая все это?
Рука Рауля описывает в воздухе круг, поочередно указывая на освещенную мерцающим светом белую скатерть и канделябры, на Морисовых гостей и прислугу.
(Сейчас, в аудитории, моя рука проделывает то же самое, дабы перед глазами у скучающих старых головорезов Форт-Тибериаса возникли невидимые гости, слуги и стол.
— Видите, солдаты? Ясно видите? Именно за Мориса де Серкисяна и его приятелей мы сражаемся и умираем в пустыне. Я скажу вам, каков был мой ответ…)
— Сударь, — сказал я, обращаясь к Морису, но надеясь, что меня услышит Шанталь, — я готов убить за то, что гораздо важнее. Как мне представляется, армия — это последний бастион против упадка на Западе, даже против де Голля и окружающих его ловких интеллектуалов и законников. Армия выполняет свой долг. А предают нас именно интеллектуалы, пустозвоны. Мы делаем свое дело, клянусь…
Рауль был неотразим:
— Да, но так грубо, так неуклюже! Мы лишили араба чувства собственного достоинства, а заодно и самого существенного аспекта этого достоинства — права на выбор. Разве можно защищать методы, которыми армия пользуется для подавления этих свобод?
Рауль издевался над нами. Он знал, что мы знаем, что он много раз защищал методы армии и в суде, и в печати. Но одно из любимых занятий Рауля, одно из незначительных дерзких проявлений его презрительного отношения к принципам, состояло в том, чтобы собрать факты в пользу араба и часок поиграть ими, коротая время и оттачивая свое мастерство полемиста. А теперь он будет защищать ФНО и его теракты, самодовольно презирая опасность потери положения в обществе. Мне уже доводилось спорить с Раулем. Он то и дело менял убеждения, примеряя их на себя, точно дама — платья. Единственное, чего он не желал, так это чтобы его застали в таком же платье, в каком ходит хотя бы одна из прочих дам. Он меня зачаровывал. Я не мог им не восхищаться. Переспорить такого человека было невозможно. В лучшем случае, когда мне казалось, что я уже припер его к стенке, Рауль прекращал спор.
«Ну конечно, я с вами согласен. Просто я на минутку прикинулся адвокатом дьявола».
И в голосе его при этом звучал невысказанный намек: «Именно к этому выводу я, как искушенный, искусный спорщик, все это время вас подводил». Стоило только решить, что победа у тебя в кармане, как выяснялось, что ты уже потерпел поражение и унижен более глубоко, чем когда-либо. (Я пытаюсь объяснить это моим подчиненным, но они выглядят оскорбленными и пристыженными. Похоже, я не оправдал их ожиданий и — за обеденным столом — утратил авторитет командира.)
В тот вечер Рауль отстаивал логичность тактики ФНО и насмехался над неуклюжестью нашей армии.
— Подлинную битву за Алжир нельзя выиграть с помощью атак в окрестностях старого города и стрельбы из винтовок — как бы ни было занятно наблюдать в наших войсках такую энергию, такое неожиданное оживление. Нет, подлинную битву можно выиграть только в душе алжирца, и нам нужны не пули, а мудрые слова. Что до нашего алжирца — назовем его Мустафа, — то я могу представить себе, как он говорит: «Хорошенькое дело! Вы, значит, даете мне шанс стать французом и все такое прочее, но не успеваю я и глазом моргнуть, как десантники набрасываются на меня, сносят стены моей хижины, лапают моих женщин…»
Тут вмешался я:
— Что касается жалоб на то, как войска службы безопасности обращаются с фатмами, то армия не смогла бы обращаться с этими женщинами хуже, чем их родные отцы и мужья…
Мое замечание толкнуло Мерсье на рассуждения о том, что все женщины являются жертвами тирании. Даже француженки подвергаются утонченному угнетению. В конце концов эти скучные речи надоели Шанталь, она встала из-за стола и направилась в бассейн…
При помощи рук я помогаю своим солдатам получить некоторое представление о том, как Шанталь выглядит в купальнике, но излагать им мнение Мерсье об убогих либеральных идеях де Бовуар по поводу женского пола нет никакого смысла. Это их не заинтересует. Это не интересно мне. Я закончу Раулевой критикой нашей операции в касбе. Краснобайство Рауля завораживает моих несчастных солдат. Они сосредоточенно морщат лбы. Им не дано понять — как поняли все, сидевшие тогда за столом, даже Морис, туговато соображающий в такие моменты, — что Рауль попросту играл словами и мыслями, а мне недостает умения заставить подчиненных хорошенько разобраться в ситуации.
Заканчивая, я с удовлетворением замечаю, что изнывающие от жары слушатели, похоже, трепещут от лютой ненависти, но при этом вижу на лицах некоторых солдат мечтательное выражение — выражение зависти и тоски.
— Взвод, разойдись!
Глава пятая
Я поспешно возвращаюсь в разведывательный отдел и погружаюсь в милые моему сердцу документы. Многие из документов — это текущие сводки, большей частью составленные моим предшественником и касающиеся только событий, происходящих в Сахаре. В них говорится о сезонной миграции племен и локальном межплеменном соперничестве. В сущности, они представляют большую ценность для антрополога, чем для контрразведчика. Однако значительная часть новых документов — плод моего труда, и они строго засекречены. В них сказано о недовольстве, зреющем в племенах, о сочувствующих колониальному режиму осведомителях и коллаборационистах, о получателях ссуд и пропагандистах из ФНО, о путях, которыми ФНО переправляет солдат, оружие и информацию из Туниса в Алжирскую Сахару, о полках ФНО, укомплектованных по ту сторону линии Мориса. Более того, в этих документах предпринимаются попытки выявить каналы связи между бедуинами и феллахами в пустыне и командные вилайи ФНО в больших городах побережья.
И вот я вновь, как и много раз до этого, углубляюсь в увлекательное изучение своих трудов — документов с перекрестными ссылками и схем, отражающих системы управления в ФНО и в контрразведке. Вилайя ФНО разбита на сектора, сектора — на подсектора, подсектора — на участки, участки — на подучастки, подучастки — на группы, группы — на ячейки. Но можно взглянуть на это и с другой стороны. Сформировавшаяся ячейка — она состоит из трех человек — вербует новых членов. Прежде чем ячейка распадется, ее численность может увеличиться вдвое. Когда она распадается, образуются две ячейки, а в результате объединения этих двух ячеек, в свою очередь, возникает группа. Когда в достаточном количестве объединяются группы, образуется подучасток. Революционные ячейки составляют прекрасный, геометрически правильный организм. Он порождает командную структуру ФНО, которая имеет форму пирамиды и является отражением соответствующей французской пирамиды надзора и контрразведки. Пирамиды, решетчатые конструкции и ячейки — но в этих геометрических структурах нет ничего застывшего. Они находятся в непрерывном движении, порождая новые структуры и избавляясь от старых. Однотипное геометрическое строение революции и контрреволюции порождает дисциплину и насилие. Эти две пирамиды склонны к взаимопроникновению, поскольку две системы связаны между собой осведомителями и двойными агентами, и одна стремится зеркально отражать методы и преимущества другой.
