Пора злой фее Карабос прервать «медовый месяц» этой толпы. Расстояние очень большое. У нас с Нунурсом только пистолеты, но ряды жандармов тесно сомкнуты, к тому же попадать в них не обязательно. Нам надо лишь заставить их осознать, что по ним открыли огонь. Мы прицеливаемся и стреляем. Один из жандармов все-таки падает. Двое офицеров полиции стреляют поверх голов толпы. Милиционеры, стоящие впереди, опускаются на колени, чтобы открыть ответный огонь, но стреляет милиция в шеренги полицейских. Мы с Нунурсом снова стреляем. Падает еще парочка жандармов. Такого никто не ожидал, и, похоже, никому из полицейских, кроме офицеров, не выдали патронов.
В движении толпы есть своя хореография. Толпа распадается на части, как взорвавшаяся звезда. На улицы, отходящие от площади, выбрасываются людские языки пламени. Я с интересом замечаю, что, хотя все бегут, никто не бежит со всех ног. Я прихожу к заключению, что тому есть две причины. Во-первых, когда толпа спасается бегством, каждый бежит сгорбившись и низко опустив голову в ожидании пули в спину, а быстро бежать в таком положении нелегко. Во-вторых, толпа не может бежать быстро из страха, что люди затопчут друг друга. Спасаясь бегством, толпа движется трусцой.
За несколько минут площадь, которая была запружена народом, почти пустеет. Остались милиционеры, стреляющие с лестниц и из-за платформ с кинокамерами. Полицейские бросают в центр площади гранаты со слезоточивым газом. Я вижу, что уже не менее дюжины жандармов лежат без движения, прижимаясь к мостовой так, словно пытаются согреться теплом ее каменных плит. Площадь усеяна брошенными плакатами, закусками для завтрака на свежем воздухе и туфлями на высоких каблуках. За всем этим недоуменно наблюдают, сунув большие пальцы в рот, двое потерявшихся детей. С той минуты, как началась стрельба, с обеих сторон раздаются крики «Прекратить огонь!», «Перестаньте стрелять!», но отдельные выстрелы еще слышны. Ни одного солдата не видно.
Я нахожу все происходящее чрезвычайно увлекательным и долго лежу, выглядывая за край крыши. Вот живые и мертвые доказательства того, что я знал всегда: понять насильственные революционные перемены можно, лишь принимая в них непосредственное участие. Оказавшись в нужном месте в нужное время, я определяю ход истории. Я показываю Нунурсу на залитый кровью город под нами и цитирую Ленина: «И когда на земле, которая наконец-то покорена и очищена от врагов, в крови правых и неправых утонет последнее беззаконие, тогда Государство, достигшее предела абсолютной власти, чудовищный идол, захвативший всю землю, будет осторожно поглощено мирным городом под названием Справедливость». В конце концов, когда становится ясно, что главные события разворачиваются уже не на площади Правительства, я переворачиваюсь на спину, чтобы погреться на нашем прекрасном алжирском солнце. Мы с Нунурсом лениво болтаем о том о сем. Я нахожу его общество более утомительным, чем когда-либо. Эта простая душа полагает, что я поддерживаю арабов. Разумеется, он заблуждается. То, что происходит в городе Алжире, да и во всем мире, — не футбольный матч, где все — и игроки, и зрители — либо за французов, либо за арабов, а ты бездумно улюлюкаешь и размахиваешь трещоткой. Однако мы с Нунурсом сходимся во мнении, что сегодня утром мы потрудились на славу, и я уже думаю о том, как бы разделаться с Шанталь и выводком Верцингеторикса.
Когда мы спускаемся с крыши, уже смеркается. Все «как в Венгрии в пятьдесят шестом», но, как и в Венгрии в пятьдесят шестом, все вступает в более мрачную стадию. Баррикады из шин охвачены огнем, и в темно-синее небо поднимается отвратительный черный дым. Угрюмые лавочники собирают за баррикадами коллекции бутылок, наполненных бензином. Признаков появления армии по-прежнему нет. С одной стороны, убито слишком много французских полицейских, и десантники уже не решаются заявить о своем переходе на сторону мятежников. С другой стороны, кругом слишком много мятежников, и войска пока не решаются предпринять попытку снова взять город под свой контроль. Никто не знает, что будет дальше. Неодолимый Страх овладел народом.
Пока мы осторожно пробираемся к Бельвилю, меня вновь поражает способность революции порождать беспорядок. Разорванные знамена, лужи крови и бензина, накрытые газетами трупы арабов — жертв беспорядочного линчевания. Да и обычные отбросы, которые не убирали с тех пор, как началась забастовка, вываливаются из переполненных мусорных ведер и мешков. Крысы уже появились на улицах — и здесь, и в Константине, Филипвиле, Оране.
Глава двадцать первая
«Gotterdammerung» отложили. Губернатор города Алжира ввел комендантский час. В обращении по радио и телевидению де Голль призвал армию и народ занять твердую позицию. Когда француз стреляет во француза, тогда «Франции на глазах у всего мира наносится удар в спину», но «для француза ничего не потеряно, если он воссоединяется со своей матерью», и фактически военный переворот так и не осуществляется. Погода портится, и люди постепенно покидают баррикады. Над городом клубятся грозовые тучи, и размытые дороги с их крутыми подъемами превращаются в опасные шлюзы. Наконец появляется армия, чтобы помочь лавочникам разобрать баррикады. Комендантский час отменен, но слишком поздно для постановки последней части цикла «Кольцо». Тем не менее о предстоящем приеме у де Серкисянов в честь приглашенных исполнителей объявлено в «Gazette d’Algerie».
Утром в день приема я пробуждаюсь от странного сна. Мне снилось, будто мы с Шанталь — близнецы, стиснувшие друг друга в объятиях в коконе, отложенном крылатым существом с человеческой головой и брошенном качаться на волнах бухты Алжира. Потом резко опускается тяжелый красный занавес, и больше ничего не видно. Вот и весь сон. Живи я и в самом деле внутри некой оперной мелодрамы, то, придя сегодня вечером на виллу, пожалуй, действительно обнаружил бы, что мы с Шанталь близнецы. Я был бы тем из них, кого сразу после появления на свет похитил странствующий бедуин. На вилле меня узнала бы по родимому пятну старая кормилица Шанталь. Она рассказала бы обо всем Морису и хору собравшихся гостей, а я отказался бы от своих кровожадных замыслов, но слишком поздно, ибо Шанталь уже выпила бы яд. Хотя этот сон вселяет в меня дурные предчувствия, толковать сновидения мне недосуг, и к тому же я сам стремлюсь к весьма гнусной цели.
Мы с Нунурсом действуем друг другу на нервы, да и в квартире после того, как испортилась погода, стало очень холодно, а отопления нет. Нам нечем заняться, кроме как чистить свое оружие. Мой верный старый «ТТ» по-прежнему при мне, однако в обойме сталось всего три патрона. Меня терзают сомнения. Не могу представить себе, как снова встречусь лицом к лицу с Шанталь и возьму ее на мушку. Впрочем, дело не только в этом. Я уже не уверен в том, из каких побуждений отправляюсь сегодня на виллу. Не сказал бы, что считаю себя жертвой темных подсознательных сил. Да и вообще нет никаких оснований полагать, что существует такая штука, как подсознание. Это плод буржуазной мысли девятнадцатого века. Благодаря ему доктора богатеют, а буржуа думают, будто заслуживают к себе большего внимания, чем могли когда-либо предположить. Нет, никакого подсознания! Однако если рассматривать мою проблему с объективной, материалистической точки зрения, то возникает вопрос простого сексуального желания.
