Рядом с лестницей, ведущей наверх, к завие Бен М’Хамеда, я становлюсь свидетелем одной сцены.
Жандарм останавливает старуху, слишком дряхлую, чтобы ей нужно было прятать под чадрой покрытое татуировкой и бородавками лицо. В руках у нее горящий факел и ведро с водой. Куда она идет? Что замышляет? Пытаясь пройти, старуха визгливо кричит на ломаном французском, что она очень спешит. Факел нужен для того, чтобы поджечь рай, а вода — чтобы погасить геенну огненную, ибо нельзя жить ни в предвкушении первого, ни в страхе перед второй. Жандарм, улыбнувшись, пропускает ее — и многозначительно стучит себе по лбу. Потом, заметив меня, кричит, что мне следует побыстрее выбираться из этого района, и спрашивает, не нужен ли провожатый. Я энергично качаю головой и спешу дальше, в ту сторону, куда направилась старуха, но она исчезла.
Наверно, я уже минутах в десяти ходьбы от тупика Рамадан, но добраться до него мне так и не удается. Не успеваю я миновать тупик Гренады (где два года назад вел свой последний бой с десантниками Али ла Пуант), как некий тип плечом вталкивает меня в открытую дверь. Двое других, дожидавшихся в полумраке, валят меня на землю и после недолгой борьбы связывают мне руки. Огромная ручища закрывает мне рот. Потом долго ничего не происходит, слышно лишь, как люди в темноте пытаются перевести дух. Рука по-прежнему зажимает мне рот, и я знаю, что это рука Нунурса. Я боюсь задохнуться.
На крыше кто-то свистит. Во дворе становится светло, Нунурс волоком тащит меня в уже освещенную жилую комнату и бросает на диван, единственный в комнате предмет мебели. Нунурс осторожно опускается на диван рядом со мной. Изо рта у него пахнет хлоркой плавательного бассейна.
В комнату входят трое других. Двое подходят поближе и принимаются внимательно меня разглядывать. Наконец один говорит:
— Он самый, с бородой. Это товарищ «Ив», а точнее, раз уж его опознали, пускай будет капитаном Филиппом Русселем.
У меня вырывается громкий вздох облегчения.
Второй, улыбаясь, ставит на пол мою сумку:
— Это ваша сумка, товарищ?
Едва не расплакавшись от облегчения, я киваю.
— Слава Богу! — говорю я. — Теперь вы должны устроить мне встречу с Тугрилом. У меня есть для него информация из Форт-Тибериаса.
— Всему свое время, товарищ. Все можно устроить. Но сначала займемся тем, что наверняка имеет к вам более непосредственное отношение.
Сумка открывается, и хлорид осторожно кладется рядом. К дивану подходит человек с пакетиками морфия. Другой уже сел рядом со мной, и теперь я сижу между ним и Нунурсом. Он вертит пуговицу на моей манжете.
— Это ваше, товарищ капитан?
— Да. Это… Я это украл. Мне…
— Вы сами это употребляете? Зачем вам это вещество?
Прежде чем я успеваю ответить, раздается глубокий, низкий голос Нунурса:
— Товарищ капитан! Согласно статье пятой Устава Федерации национального освобождения, следующие преступления против морали, совершенные членами партии или военнослужащими Армии национального освобождения, будучи раскрыты, караются смертной казнью: педерастия, употребление алкоголя и употребление наркотиков. Эта статья отдельно обсуждалась и была утверждена всеми вилайями во время совещания на высшем уровне в Суннаме в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году.
— Ладно, только подождите, пока я…
— Смягчающих обстоятельств быть не может.
Человек, стоящий передо мной, принимается жонглировать пакетиками с морфием. Я не могу понять, зачем он это делает, пока, проследив за его взглядом, не прихожу к выводу, что он пытается от чего-то меня отвлечь. Я поворачиваю голову налево, но уже не успеваю помешать Нунурсу резко опустить руки и набросить мне на шею удавку.
Глава четырнадцатая
— Любите марки, капитан?
Шанталь, наклонившаяся над столом, выглядела донельзя соблазнительно, и я предположил, что «марки» — это кодовое слово, означающее нечто другое. Оказалось, что это отнюдь не так.
— Я о почтовых марках. Вы марки когда-нибудь собирали?
Я покачал головой, удивившись при этом, почему у Мориса, сидящего во главе стола, такой вид, будто он предчувствует недоброе, однако Шанталь продолжала:
— У меня великолепная коллекция марок. Если хотите, пойдемте наверх, я покажу вам свою коллекцию.
Ну что сказать об этих гнусных марках? Они были изящно размещены на вкладных листах плотной бумаги и снабжены надписями, сделанными каллиграфическим почерком. Шанталь листала страницы, торопливо переворачивая толстых французских сановников в миниатюре, а также банальные аллегорические виды Франции и ее провинций. На минуту Шанталь задержалась на новенькой серии с изображением военных эпизодов — сценок, свидетельствующих о «величии и тяготах солдатской жизни». К примеру, на марке ценой в один франк были изображены закутанные в медвежьи шкуры наполеоновские императорские гвардейцы, устало бредущие по сугробам, а сзади и справа от них — юноши в военной форме, вытянувшие руки в нацистском приветствии. На каждой марке стояла геральдическая печать — сложная монограмма с мечом и большой буквой «V», увенчанная стальной каской. Я наклонился, чтобы разобрать надпись на марках: «Французский добровольческий антибольшевистский легион», а Шанталь в это время положила руку мне на плечо.
— Марки полевой почты с Русского фронта. Дядя Меликян служил во Французском легионе, когда Паулюс капитулировал в Сталинграде. После этого он пропал без вести. Но давайте посмотрим этот альбом…
Она села на пол, поджав ноги по-турецки. Ее длинное платье, не подходившее для этой позы, растянулось до предела. Я устроился рядом, и, сидя на полу, мы принялись разглядывать ее коллекцию немецких марок. Тогда я еще не знал Шанталь, и те в высшей степени невинные полчаса были сродни страшному сну, в котором в любой момент могло произойти нечто столь же странное, но гораздо более неприятное.
— Вот видите, совсем другой стиль.
Скаковые лошади, оперные театры, дирижабли — на что я должен был смотреть, что искать? Некоторое время Шанталь с волнением следила за выражением моего лица, а потом, словно сосредоточившись на попытке внушить мне некую мысль, очень медленно заговорила:
— Таких марок больше не выпускают… Совсем другой стиль, не такой, как у нынешних марок… Это целый мир, который мы потеряли. Смотрите! — (Коротко стриженный юноша, играющий сигнал на горне.) — Этот мальчик не знает сомнений… А вон та марка! — (Современное здание в Бреслау — в серии, выпущенной в честь спортивных состязаний, состоявшихся там в тридцать восьмом году.) — В этих контурах тоже не видно сомнений… А эта! — (В том же комплекте — старое здание в Бреслау.) — Видите? Они разные, и тем не менее похожи. Тогда, до войны, в строительстве сохранялись европейские традиции. Европа не была американской колонией… Ну разве он не восхитителен? — (Конь, выигравший Кубок Вены в сорок третьем году.) — Разве не великолепен? Мы разводим чистокровных лошадей со времен Карла Великого и его рыцарей, так почему бы не начать разводить чистокровных людей?.. Смотрите! — (Зигфрид, стоящий на коленях над затянутой в стальной корсет валькирией.) — Как и сам Вагнер, эта марка доказывает нам, что можно быть сильными и в то же время прекрасными.
