Глава десятая
— Тише! Детей разбудите. — Сквозь мучительную боль я слышу этот голос. Потом боль проходит.
Открывая глаза, я вижу только белый потолок, но каждый раз я крепко-накрепко зажмуриваюсь от боли, которая набирает силу, когда кончается действие содержимого шприца. Однако следующий укол вновь дает мне возможность плыть по течению, и я могу спокойно вспоминать о боли, которую испытывал, когда от ноги отдирали окровавленную штанину, а это сродни размышлениям о собственном распятии на кресте. Уголком глаза я замечаю на своей руке две маленькие, похожие на черных бабочек, ладони, пытающиеся чуть-чуть сдвинуть руку в поисках новой вены для укола.
Открыв глаза в очередной раз, я вдруг вижу перед собой лицо. Лицо пленительное — пленительное, потому что хорошо знакомое. Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить, но уплываю дальше.
Боже, что за детский бред был у меня в пустыне! Конечно же, я бредил даже тогда, когда считал, что мыслю ясно. Но меня тревожит то, что мой рассудок способен на такие юношеские фантазии о всемогуществе. Должно быть, я уже не один день болтаю без умолку. Кажется, я в военном госпитале. А вдруг сестра, увидев, что я прихожу в себя, отправит меня на пытки? Лучше не открывать глаза. И все же я украдкой смотрю вверх сквозь полуприкрытые веки.
Ангел-хранитель вновь парит надо мной, вооруженный священным шприцем. Это смуглая женщина с большими карими глазами и сверкающими зубами. И тут я без труда вспоминаю, где видел это лицо раньше. Это было пять недель назад, во время моей последней встречи с аль-Хади, перед его отправкой с последним заданием в Алжир и арестом. Я предупредил аль-Хади, что за ним следят. О том, что слежка установлена по моему приказу, я умолчал. Бросить эту кость французской военной разведке решил я, но все происходило с одобрения Тугрила, который курирует мои операции от лица командной ячейки столичного ФНО. Ответное донесение гласило: «Революционная тройка пассажиров не берет». По-моему, Тугрил жертвует людьми просто из любви к искусству. Что касается меня, то я нуждался в небольшом успехе, дабы в очередной раз порадовать моих хозяев из военной разведки. Пожертвовать аль-Хади было объективно необходимо.
Мы встретились в Лагуате. Аль-Хади бен-Шайхун на свой весьма скромный лад был так же многогранен в своих предприятиях, как Морис де Серкисян. Мы встретились в его «отеле». На самом деле это были меблирашки, почти бордель, где жили танцовщицы из сети ночных заведений, когда в других подобных гостиницах не было мест. Женщины, работавшие в ночных заведениях, приезжали в такие города, как Бу-Саада и Лагуат, с юга. Они приезжали, чтобы танцами на публике и проституцией заработать себе приданое. Потом они возвращались в свои племена, надев на себя приданое в виде драгоценностей и продырявленных монет.
Порядок моей встречи с аль-Хади был оговорен заранее. Сначала я направился не в гостиницу аль-Хади, а в соседний дом терпимости, где выступала Ширина. Она стояла, покачиваясь, в длинном платье с оборками. При каждом движении позвякивали украшенные монетами тюрбан и пояс. Потом две женщины, сидевшие в углу, ударили в бубны, и Ширина начала «Танец кинжалов». Она принялась боком двигаться по комнате, все время поворачиваясь лицом к зрителям, сидевшим вдоль стен. Среди них были двое кабилов, сплевывавших на пол табак, и полдюжины легионеров, в одном из которых я узнал Маккеллара из моей роты. При каждом па Ширина топала босой ногой и выпячивала бедра. Руки извивались змеями то так, то эдак, после чего возвращались к груди, чтобы выставить ее напоказ, но браслеты с острыми шипами предостерегали зрителей от любых соблазнов. Сверкающие глаза, подведенные темной краской для век, призывали мужчин к наслаждению, но надменное лицо дикарки их отвергало. Словом, это была обычная фальшивая дешевка для сексуально озабоченных солдат и усталых коммивояжеров. Под конец Ширина принялась раскачиваться на пятках, то стискивая грудь, то выпячивая ее в мою сторону. Я дал понять, что заинтересовался, потом, как было условлено заранее, мы вместе вышли из комнаты, она отвела меня на другую сторону улицы и передала с рук на руки аль-Хади. На лестнице, перегнувшись через перила, стояли другие женщины из ночных заведений, и все же, благодаря нескольким респектабельным постояльцам, а еще в большей степени — детям аль-Хади, в гостинице царила домашняя атмосфера. У аль-Хади было трое детей, старшему — четыре года. Был ребенок и у одной из танцовщиц.
Мы с аль-Хади разговаривали за едой в гостиной — в неприятной близости от пластмассового детского горшочка. Неслышно вошла одна из овчарок аль-Хади и нежно обслюнявила хозяйское колено. В своих пристрастиях аль-Хади был настоящим западником, чем очень гордился. Не многим арабам нравится держать дома собак. Аль-Хади был запойным пьяницей, но добропорядочным мусульманином — по крайней мере в собственных глазах. «Бог прощает человека, который выполняет даже сотую часть данных ему обязательств» и «Человеку, отдавшему хотя бы четверть дирхама беднякам, никогда не будет грозить геенна огненная». Едва ли аль-Хади отдал намного больше, но подобная ложь во спасение частенько срывалась у него с языка. Его жена, Зора, принесла нам пиво. Потом, когда она принесла кускус и стручковый перец, аль-Хади наорал на нее и выгнал из комнаты. Пока блюда остывали, аль-Хади с гордостью показал мне, как он прячет взрывчатку за кафелем, которым была отделана часть стены.
— Что скажете, сиди? — взволнованно спросил он. Меня же занимал только один вопрос: что дернуло его отделать стену гостиной кафелем с цветочным узором для ванной? Но задавать его я не стал.
— Отлично, аль-Хади, — сказал я.
Через некоторое время вернулась Зора — кажется, выяснить, не нужно ли еще пива, — и он опять заорал: «Пошла вон, корова! Корова! Корова!» Она остановилась, устремив на него нежный взгляд карих глаз, а потом удалилась на кухню.
А теперь…
А теперь я уверен, что именно Зора вводит мне в вены обезболивающее средство. Она низко склонилась надо мной, и ее рябое лицо с грубой кожей — вероятно, в детстве она перенесла оспу — занимает большую часть моего поля зрения, а длинные, жирные черные волосы рассыпались у меня по груди. В ее лице есть что-то рептильное, не отталкивающее, а наводящее на мысль о некой древней мудрости, предшествовавшей появлению человека на земле, и о готовности смириться с тем, как сложилась жизнь, хотя Зора еще молода, по меньшей мере лет на десять моложе покойного мужа. Значит, моя сиделка — Зора. Я опять закрываю глаза и жду, когда болеутоляющее средство начнет циркулировать в крови. Вряд ли я нахожусь в госпитале. Наверно, это их спальня. Я мог бы и раньше догадаться, что лежу на кровати покойного аль-Хади. Хорошо бы ненадолго уплыть по течению… на минутку… или на денек…
Когда я вновь прихожу в себя, Зоры в спальне нет. Испытывая легкую боль, я поворачиваю голову и принимаюсь глазеть на настенный гобелен, на котором в беспорядочном смешении густых ярко — красного, багрового и желтовато-коричневого цветов можно различить оленей в лесу. В комнате стоит массивная европейская мебель. Большой платяной шкаф открыт, и я вижу, что у аль-Хади было два костюма западного покроя, а также масса арабских халатов. На комоде — пластмассовый кувшин с чашками и куча косметики, западной и восточной: губная помада, шампунь с хной, пуховка, мастика, сурьма. Помимо гобелена с оленями, на стене висит туристический плакат с видом Аннеси.
