Пока я спал, мама хлопотала, подгоняя мне по росту старые бриджи Александра. Привыкший носить одежду брата, когда она становилась ему мала, я был счастлив оттого, что мог прийти в Воеводовым в бриджах, достойных настоящего подростка. Проснувшись, я увидел, что мама заканчивала переделывать эту главную вещь моего гардероба. Валявшиеся в беспорядке катушки, иголки, кусочки ткани свидетельствовали о ее усердии. Во рту у нее были булавки, в руках – ножницы. Когда я вошел, она подняла от работы глаза. Я удивился тому, что они светились той же спокойной гордостью, какую я видел в глазах г-жи Воеводовой, когда она заканчивала читать нам первые страницы своего романа.
Мне неожиданно вспомнились далекие времена, когда в Москве, сидя на маленькой скамеечке у ног мамы в ее комнате, обитой светло-голубым дамасским шелком, я играл с мотками разноцветной шерсти, в то время как она, склонившись над сложной вышивкой, рассказывала мне разные невероятные истории. Это были приключения Конька-Горбунка, чудесной Золотой рыбки, колдуньи Бабы-Яги, избушка которой стояла на курьих ножках… Я знал эти сказки наизусть, однако дрожал от страха, слушая как мама пересказывала их в сотый раз. Мне казалось, что разноцветные нитки в ее пальцах странно сочетались с загадочным звучанием ее голоса. Рядом с ней я чувствовал себя под защитой и в то же время трепетал, оказавшись в магической власти ее слов. Мне думалось, что она могла бы написать роман не хуже, чем г-жа Воеводова. Почему она этого не сделала? Наверное, в нашей неспокойной жизни не нашла времени для того, чтобы уединиться с листком бумаги и записать мысли, приходившие ей в голову? Домашнее хозяйство, нехватка денег, кухня, заботы о семье поглотили ее целиком. Однако, может быть, она надеялась, что перо в руки вместо нее возьму я? Может быть, мне назначено было заменить ее в мире фантазии и сочинений? Я едва сформировал эти пророческие мысли, как мама, протягивая переделанные бриджи, объявила мне, как всегда спокойно улыбаясь:
– Вот, Люлик! Я сделала от души! Думаю, подойдет!
Примерка подтвердила ее слова. Переделывать не надо. Точь-в-точь. Мама заставила меня пройтись взад-вперед, чтобы рассмотреть работу как следует. Оценивая себя в зеркале, я думал, что, в сущности, мне прежде всего хотелось бы понравиться ей. Благодаря ей я был одет как принц. И мне больше не было стыдно предстать перед элегантными людьми с улицы Спонтини.
…Никита ждал меня в своей комнате. Я удивился тому, что он не сделал мне комплимента по поводу бриджей. Конечно, он привык к такой одежде мальчиков нашего возраста и не заметил ее на мне. Передавая ему написанное накануне, я надеялся, что его заинтересует, если не одежда, то хотя бы то, что я сочинил. В самом деле, он признал, что идея сына сатрапа, который до такой степени завидовал своему сыну, что хотел украсть у него невесту, была хорошей драматической исходной точкой, однако боялся, как бы это сентиментальное осложнение не увлекло роман в сторону мелодрамы.
– Расскажем историю, придуманную мамой! – сказал он.
И прочитал свою собственную версию вводной главы. С первых строчек мы погрузились в ужас. Сатрап послал одного из своих сбиров
[6]
шпионить за сыном, которого ненавидел и боялся из-за того, что его популярность могла угрожать его власти. А сын, обнаружив отцовского эмиссара за шторой, перерезал ему саблей горло. До этого мгновения все в развитии событий казалось мне правдоподобным. Однако, чтобы усилить драматический эффект сцены, Никита вообразил, что наш герой, озверев, продолжал колоть свою умирающую жертву. Кровь хлестала изо всех ран и собиралась в лужицу на каменном полу. Лужица ширилась на глазах, выходила под дверь, растекалась в прихожей. Боясь, как бы другие приближенные князя, увидев лужу крови, не схватили и не арестовали его, сын сатрапа, красивый, как солнце, и отважный, как лев, сорвал с себя рубашку и заткнул ею зазор под дверью, остановив таким образом поток.
– Кажется, слишком много крови, – произнес я осторожно.
– Как раз столько, сколько нужно! – возразил Никита невозмутимо. – Если ты против ужасов, то рискуешь разочаровать читателя!
Почти согласившись, я спросил, будут ли, как он думает, другие преступления в книге.
– Сколько угодно! – ответил он. – Преступления и любовь – хороший рецепт!
Что касается преступлений, то я мог бы, хотя и никогда не совершал, без труда описать их; что же касается любви, то здесь некомпетентность обязывала меня быть осторожным. Ведь не тайное же прикосновение рук и не украденный у девочек поцелуй должны были вызвать в моем воображении те чувства, о которых говорил Никита. Однако я постеснялся признаться ему в сомнениях, которые выдавали во мне недостаточно сведущего автора. Разве не в том состоит главное качество настоящего писателя, что он умеет рассказать обо всех чувствах, не испытав ни одного. Чтобы доказать ему мое желание сотрудничать, я назвал имена, которые придумал для наших героев. Он одобрил их и в свою очередь показал мне фотографию актрисы Лилиан Гиш в журнале.
– Вот какой мне видится твоя Улита, – сказал он.
Рассматривая портрет этой незнакомки с роковым взглядом и приоткрытыми как при вздохе после обморока губами, я машинально попытался представить себе сцену нежности между нею и ее женихом Чассом. Меня смущало то, что она получила теперь конкретное лицо. Однако мысль о любовной встрече героев, которые обретали реальные образы, не была мне неприятна. Я улыбнулся привидениям. Потом вдруг смутился и покраснел, как будто Никита застал меня за недостойным занятием.
– Тебе нужно смотреть на фотографии, чтобы представлять события? – спросил я.
– Да, – сказал он. – Это помогает!
Фото Лилиан Гиш, как это ни странно, напомнило мне фотографии других актрис, тех, что исполняли роли в фильме «Ради женской улыбки». Звезда старого папиного фильма была не менее красива, чем та, которую показывал Никита, однако ей не удалось помешать провалу.
– Я не доверяю фотографиям, – пробормотал я. – Мне нравится больше то, что я вижу в своей голове, чем картинки в журналах!
У нас не было времени обсудить этот серьезный вопрос – горничная, как и в прошлое воскресенье, уже пришла пригласить нас на традиционный обед. В столовой, где царствовали родители Никиты, я вновь увидел белоснежную скатерть, букет лилий в центре стола, ополаскивательницы для пальцев с розовым лепестком и красивые серебряные подставки, которые очаровали меня в мой первый визит. Я сожалел, что они были осуждены украшать застолье многочисленного семейства Воеводовых, в то время как я с удовольствием бы поиграл ими «в лошадки». На этот раз с нами за столом были Анатолий и Лили, русский сводный брат и невестка-француженка моего друга. Они показались мне веселыми, разговорчивыми и немного заурядными. Анатолий – солидный, коренастый, с прямыми черными во лосами и зычным голосом – с удовольствием говорил о себе, делясь самыми незначительными подробностями своей поездки в качестве торговца шампанским по Франции. В то время как он ораторствовал, еда перед ним остывала, и нужно было его ждать, чтобы сменить тарелки. Время от времени он отпускал довольно пошлую шутку, и его жена хохотала первой. Этот человек был явно доволен собой и имел в голове запас острых словечек, анекдотов и шуток, которые заменяли ему интеллект. Я же, кто не способен сказать на публике трех слов, завидовал его непринужденности и бойкости. Благодаря неиссякаемому красноречию брата Никиты обед затянулся. Было уже поздно, когда мы встали из-за стола.
