— Кто вы, сударь? — спросил Никита по-немецки.
— А вы кто? — прошипел раненый.
— Князь Оленев.
— А… — протянул раненый и закрыл глаза.
— Это вы мне писали? — громко спросил Никита, боясь, что раненый опять потеряет сознание. — Где княжна Репнинская? Кто нарисовал план? Вы? Да не молчите, ради Бога!
Раненый вдруг начал мелко дрожать, казалось, что каждая его косточка, жилка, волос, все пришло в движение, и Никита опять вспомнил, как беспорядочно плещется осина на ветру.
— Его надобно поднять с полу, — сказал Гаврила. — И укрыть тепло. Несите одеяла, батюшка Никита Григорьевич. Да что-нибудь согревающее. В карете в правом кармане был ром, а в другой двери — водка польская. Хотя ром вы с Александром Федоровичем намедни вылакали. Но водку я сберег… Поторопитесь.
Никита поторопился. Раненого подняли с полу, уложили на длинное, желтого шелка канапе, укутали английским пледом. Потом Гаврила осторожно влил в его полуоткрытый рот согревающее зелье. Щеки его порозовели, на них неожиданно проявился рисунок, множество мелких шрамов и оспин залиловели, как реки и водоемы на карте. Он поискал глазами Оленева.
— Вы опоздали, князь, — сказал он с усилием. — Теперь я уже не знаю, где фрейлина Репнинская. Она жила здесь, наверху.
— Зачем такая тайна? От кого вы ее прятали? — А в голове пронеслось: «Не может быть, чтоб она была влюблена в этого, разноцветного…»
— Ото всех мы ее прятали, — сказал раненый, выплевывая с брезгливой гримасой что-то изо рта, может быть волос или осколок зуба, пострадавшего в драке. — И от наших и от ваших.
— Что это значит? Говорите внятно! Каких таких — ваших? — разозлился Никита.
— Да плохо, ему. Вишь — не соображает, — вступился за раненого Гаврила.
— Я все соображаю… Это присказка такая. Все за вашей фрейлиной охотятся, — с усилием произнося каждое слово, сказал раненый. — Покажите…
Никита понял, что он просит предъявить ему в качестве пароля план и письмо. Поднеся близко к глазам, он внимательно посмотрел план, потом прочитал письмо и спрятал бумаги во внутренний карман камзола.
— Этот гад! — он кивнул в сторону трупа. — Падаль! Экий…! — Он перевел дух, слишком много сил отняла страстная, матерная ругань. — Выследил, напал на меня. Он, конечно, за девчонкой охотился, да вот… сдох! Я не знаю, сколько их было. Если двое, то Репнинскую похитили. А если один, тогда она сбежала, — он облизнул запекшиеся губы.
— Куда сбежала? Зачем?
— Эх, и трудно ее стеречь, — он засмеялся вдруг ухая, как филин в ночи. — Такая прыткая, шельма. Она давно хотела сбежать. Она по вас сохнет, князь.
— Попрошу вас выражаться о фрейлине Репнинской уважительно!
— Да будет тебе… Князь, девчонку спасать надо. Я вышел из игры, а ты, князь, поспешай за своей егозой. Куда они ее повезли? Разве угадаешь? — Он опять закрыл глаза и забормотал, сам с собой разговаривая: — Если вторым был Цейхель, то повезли ее к Фридриху. А может, и сам Сакромозо приперся в Познань. Они ведь сами этот город выбрали.
— Что вы такое говорите?
— А тебе это знать не надобно, — вскипел неожиданно раненый. — Сакромозо — суть тайна.
— Сакромозо прячется под личиной банкира Бромберга, — сказал Никита, желая вызвать раненого на откровенность. — Это уже точно доказано.
С того разом слетела вся хворь, и он посмотрел на Никиту ясным, испытующим взглядом.
— Кем доказано?
— Не важно.
— Вот и ищи Бромберга… и Цейхеля, мерзавца. Только я думаю, они тебе не понадобятся. Тебе Мелитриса нужна. Вот и поспешай за ней. Я так думаю, пока здесь драка была, она и дала деру. Она в игольное ушко пролезет. Деньги выгребла из сумки, наняла телегу или карету или верхами… Второй-то раз побег у нее получится. По Финскому заливу прыгала кузнечиком, право слово…
— Он бредит? — Никита повернулся к Гавриле. — Я его не понимаю.
Раненый вдруг пришел в страшное возбуждение, ноги его пришли в движение, он попытался встать, но тут же рухнул на канапе, схватившись за голову. Вынужденное безделье было для него непереносимо.
— Почему ты, ваше сиятельство, такой глупый глупец? Ты должен бежать, трюхать на своей карете что есть мочи, а ты со мной беседы беседуешь? Ты ее догонишь, помяни мое слово! Она знает, что ты в армии. Туда и поскачет, не заблудится… прямо к главному штабу. Дорожку туда протоптали…
— Я понял. Я поеду. Но как же вы?
— Не твоя забота. Я у себя дома. Лекарство только оставь, — он взял бутылку с водкой, сделал из горлышка большой глоток. — Ну иди же! Иди! Что стоишь пнем? Спасай фрейлину?
Спектакль, поставленный фортуной
Солдат погнал карету по той же дороге, по которой они явились в Познань. Может, и наивно было ожидать, что Мелитриса тоже воспользуется главным трактом, мало ли вокруг объездных путей, сколько же, сколько у большой реки малых речек и ручейков. Но растравлять душу в дороге подобными мыслями — лучше уж вообще дома сидеть! Из города карета выпорхнула птицей, и лошадей стегать не надо было, солдат только кнутом вертел да посвистывал, как соловей-разбойник. На таком веселье проскакали верст десять, дальше дело пошло хуже. Дорога вконец испортилась, да и лошади подустали.
— Это куда же они, некормленные, прискачут? — ворчал Гаврила. — Человека вот эдак-то с утра не покорми да заставь бежать…
Никита вначале не обращал внимания на его бурчню, потом стал покрикивать — прекрати, и без тебя тошно, а потом сказал уверенно:
— Ты прав. Надо выпрячь лошадь. Я поеду верхом.
— А верхом, думаете, она очень шибко побежит? Здесь одна только приличная — коренная, а другие — одры. Услужил вам дружок ваш Белов, подсунул кляч и кучера-бестолочь.
— А кучер-то чем тебе не нравится? — воскликнул Никита и принялся стучать по передней стенке кареты, призывая солдата остановиться.
Тот, видимо, не слышал, дорога пошла под гору, и лошади стали набирать скорость.
— Снулый он, — торочил Гаврила, — и поговорить с ним нельзя. Но уж если рот откроет, то потом захлопнуть его никак не может. И такой срам из уст его льется! Людей он ненавидит, то есть все человечество! Всю земную народность. Говорит, все люди — воры. Потому, вишь, что у его прежнего начальника в Нарве дом обворовали. Все унесли и даже обои холщовые со стен сняли. А война, говорит, главное воровство. Воруют, говорит, вещи без весу и деньги без счету.
— Прекрати, Гаврила, ну что ты мелешь?
— И девицу вашу, говорит, украли! — карета подпрыгнула вдруг, и камердинер ударился о ее потолок.
— Как это — украли? И откуда он знает про девицу?
— Дак не глухой. Сами все… Мелитриса да Мелитриса… Я-то молчок. Понимаю. Тайна.
